– Что с тобой? Все хорошо? – встревоженно спрашивает Олег.
– Все отлично, – улыбаюсь я сквозь слезы. – Просто замечательно. Спасибо, любимый. Спасибо, солнышко. У меня просто нет слов.
«Ты же мне его дал, Господи, – говорю я. – Ты дал мне его и это небо, и землю. Ты так щедр – так безгранично милостив. Смотри же, я Твоя, я вся – на острие Твоей воли. Ты можешь казнить и миловать. Смотри же Сам, есть ли на мне грех. И да будет воля Твоя, суди, как считаешь нужным».
У тебя совсем другое, чтобы было с чем играть.
«Агата Кристи»
Жданов красив, и сам не знает об этом.
Я лежу, уютно устроившись на его груди, и глажу его руки. Такие красивые мужские руки – крупные, с широкими кистями, с пробивающейся сверху темной растительностью. Жданов вообще отличался повышенной лохматостью, что мне безумно нравилось. И пальцы были красивыми, не так, как тонкие нервные пальцы интеллигента, иначе. Пальцы, которые умели так много: чистить овощи, штопать, шить, готовить наживку, стучать по клавиатуре, доводить меня до оргазма. Сама не замечая, начинаю их целовать – нежно, трепетно, благоговейно. Будто молясь, будто благословляя.
Будто стремясь сказать «спасибо» – за все.
– Вер, ну что ты делаешь, – смущенно говорит Олег. – Ты с ума сошла, что ли…
– Не сошла. Я тебя люблю. И твои руки. И тебя самого. Пока жива, буду любить…
– Вера…
А я не слушаю его, целую, целую, целую, словно стремясь остановить мгновенье, законсервировать его, оградить нас двоих от всего, что снаружи. Чтобы были только я и он – в этом доме, чужом и родном одновременно, будто выплывшем из далекого детства.
– Вера, ты опять хочешь, что ли? Ты меня совсем замотаешь…
– Ты знал, на что шел. Я предупреждала.
В этот раз все было иначе. Нежнее, медлительнее, тоньше. Желание, острое и почти нестерпимое, уже спало, и поэтому можно было просто лениво наслаждаться друг другом, никуда не торопясь, ласкаться, перебирая оттенки ощущений. Было в этом что-то гедонистическое, эпикурейское – в сладком растягивании наслаждения, в томительном исследовании реакций чужого тела.
А когда мы нацеловались и натискались вдоволь, я отвернулась к стенке, и Жданов вошел в меня сзади, и снова все как будто исчезло, растворилось, осталось только «здесь и сейчас», бесконечно прекрасное, плачущее, невозможное.
А после, когда кончилось и это, я лежала рядом и шептала: