Все здесь делалось куда медленнее, чем привык Климов, ему даже показалось, что в движениях рабочих чувствуется торжественность и упорядоченность: ничего лишнего, ни намека на суету, движения плавные, аккуратные, выверенные.
Климов засмотрелся на могучего огромного рабочего. Тот, голый по пояс, богатырскими ручищами, данными ему, чтобы гнуть, рвать и потрясать, аккуратно, бережно складывал в ячейки деревянных ящиков литровые емкости – зеркальные шары, на вид такие хрупкие, что было совершенно непонятно, почему такую тонкую работу доверили этой махине. Но тот справлялся, хоть и казалось, как только он брал в руки очередной зеркальный шар, что тот неминуемо лопнет в этих ручищах, словно перепелиное яйцо под гидравлическим прессом. Единственное, что нарушало стройность и размеренность всего процесса, – поступление новых трупов. Каждый раз, когда тело оказывалось в бочке, в стене, ровно в середине огромного ноля, открывался люк, и оттуда вываливался новый труп. Его кидали в общую кучу, и только в этот момент работа выглядела так же, как и в других цехах. Никакого пиетета, тем более торжественности – все быстро, четко и буднично. И эта будничность – обыкновенность больше всего поражала Климова. То, что он видел, сейчас казалось ему настолько важным, настолько всеобъемлющим и всеохватывающим, что будничность и обыкновенность не имели здесь право на существование. Здесь, перед глазами Климова, совершалось важнейшее – торжество смерти над жизнью, но не победа смерти над ней, а только признание того, что смерть и есть самое важное, что может произойти в жизни человека. Он не мог представить себя на месте этих рабочих, не мог поверить, что, если его сюда привели и ему суждено к ним присоединиться, вскоре он станет таким же слепым, как они, таким же будничным, когда станет закидываться новый труп в общую кучу, и таким же торжественным, когда будет растворять мертвое мясо, а затем наполнять бывшими людьми зеркальные шары. Должно быть что-то другое, думал Климов, не такое нелепое, не такое искусственное, должно быть что-то настоящее, какое-то такое чувство, которое должно испытывать в такой момент и так себя вести, чтобы не было места ни будничности, ни торжественности. Климову казалось, что вот-вот он почувствует, еще мгновение, и чувство это будет им осознано и останется с ним навсегда, но оно ускользало, словно он пытался прикоснуться к миражу, к отражению, к сновидению. Из раздумий его вывел голос провожатого: