«Кто она, Кэп?» – Шило щурится, пальцы шарят по карманам, ищет сигарету, но находит только пустую пачку.
«Не знаю,» – рычу я, труба звенит, когда я бью по стене, краска сыплется, красная, как кровь.
Улица молчит, фонарь мигает, толпа где-то вдали гудит, как улей. Она ушла, но я чую – она еще вернётся. Мы её чуть не кончили, но она лишь увернулась. И я думаю, она опасна.
Эпизод 37: Падение системы
Я, Кодзи, сижу на краю скамейки в парке где-то в Мехико, и вечерний ветер треплет мою куртку – старую, с дыркой, пахнущую пылью дорог и дешёвым кофе. В руках у меня жестяная кружка с текилой – тёплой, жгучей, купленной у уличного торговца из под полы, – и я делаю глоток. Я снова в пути – Лондон, Буэнос-Айрес, теперь тут. Зара всё ещё в моей голове, как заноза, которую я не могу вытащить. Я не сдался. Я найду правду – кто она, что с ней стало, почему она сияет на экранах.
Небо темнеет, фонари зажигаются, их свет дрожит на листьях пальм, что шуршат над головой. Вокруг гудит город – рёв машин, крики торговцев, запах жареной кукурузы и бензина мешается в воздухе. Я включаю коммуникатор – старый, допотопный, с треснувшим экраном, – и вижу заголовок: «Cynticore обанкротилась. Глобальная сеть рухнула.»
Я моргаю, текила обжигает горло, сердце бьётся чаще. Это не радость. Это пустота. Одна система падает, другая встанет – как всегда. Но для меня это шанс. Зара где-то там, и если Cynticore мертва, я могу попытаться её найти.
Я иду по улице, шаги гулкие, толпа течёт мимо – лица, голоса тонут в шуме. У ларька с тако собираются люди, я подхожу, кружка греет ладонь. Там трое – чужие, но громкие, спорят о крахе.
Первый – старик, продавец тако, лицо в морщинах, как старая карта, фартук в пятнах жира, руки двигаются быстро, когда он режет мясо, нож стучит по доске. Его зовут Хорхе, я слышу, как он ворчит: «Cynticore обещала мне дроны для доставки. Я вложил всё – последние сбережения. Хотел сыну помочь, он в больнице, нога сломана. А теперь? Ничего. Всё сгорело.» Его голос хрипит, нож замирает, он смотрит в пустоту, как будто там ответ.
Я делаю глоток, текила жжёт язык. «Сочувствую, старик,» – говорю я, голос низкий, усталый. «Но почему вложился?»
Он щурится, глаза мутные, как стекло в дожде. «Они обещали стабильность. Я поверил. А теперь я – никто.»