Он посмотрел на серые крыши Полянок, на завесу дождя, на сытые, равнодушные лица старейшин, что только что выставили его за дверь. И понял – Мойше прав. Здесь ему больше нет места. Здесь его никто не услышит. А беда уже дышит в затылок. Нужно уходить. Немедленно. Искать черную воду и человека, говорящего с воронами. Что бы это, черт побери, ни значило. Решение было принято. Тяжелое, страшное, пахнущее неизвестностью и смертью, но единственно возможное.
Решение было принято. Тяжелое, как надгробный камень, и страшное, как безликая харя той твари с кладбища, но – принято. Ждать рассвета – значило дать страху время свить гнездо в душе, дать сомнениям заточить ржавые когти. Значило рискнуть передумать, струсить, остаться… и сгнить здесь вместе со всеми. Уходить нужно было немедля, под покровом ночи и дождя, как вор, как беглец.
Он вернулся в свою каморку, двигаясь тише тени. Что взять с собой в неизвестность? Руки сами потянулись к полкам с книгами – его единственному миру, его утешению. Но много ли унесешь на себе, когда бежишь от смерти? Он выбрал лишь две: старенький, зачитанный до дыр Хумаш* да небольшой, перевязанный тесемкой томик Зогара*, книги странной и туманной. Расстаться с ними было выше его сил. Книги он завернул в единственную запасную рубаху, худую, как и он сам.
К этому добавил огниво, кремень, маленький нож для резки пергамента, который сейчас казался нелепой зубочисткой против того, что могло ждать его там, в темноте, да краюху черствого хлеба, припасенную на самый черный день. Кажется, этот день настал. Все это добро он увязал в узел из старого платка. Деньги? Несколько мелких медяков, завалявшихся в дырявом кармане лапсердака. Хватит ли этого хотя бы на миску похлебки? Сомнительно.
Выскользнуть из штетла оказалось на удивление легко. Дождь лил как из ведра, ветер завывал в трубах погребальную песнь, и ни одна живая душа не решилась бы высунуть нос на улицу в такую собачью погоду. Он крался по размокшим, темным улочкам, как лис, пробирающийся в курятник, стараясь держаться в тени кривых домов. Сердце стучало где-то в горле от страха быть замеченным, окликнутым.
Вот дом Ханы – почерневшая герань у входа торчала, как обугленный палец, указующий на небо. Вот синагога – его дом, его крепость, его прошлая, понятная жизнь. Он на миг остановился, глядя на темные, слепые окна. Проститься? С кем? Со стенами? С книжной пылью? С собственными страхами и сомнениями? Тьфу! Он сплюнул и почти бегом устремился прочь, к окраине, к тому месту, где начинался черный, непроглядный Зубровский лес. Старое кладбище он обошел далеко стороной, сделав порядочный крюк по грязи – одного визита ему хватило на всю оставшуюся жизнь, если она у него еще будет.