Храмы с потрескавшимися, но всё ещё гордыми фронтонами. В храме Бела пахло ладаном, даже когда его не воскуряли столетиями. В святилище Баала-Шамана на алтаре сохранились выщерблины от бесчисленных жертвенных ножей – здесь молились и финикийцы, и персы, и селевкиды.
Спустившись в город, Пальмира шла медленно, словно боялась разбудить спящие камни. Её пальцы скользили по барельефам, где застыли в вечном танце богини и воины. Иногда она прикладывала ладонь к стене и закрывала глаза – и тогда ей чудились голоса:
– Здесь купец из Угарита торговал пурпуром…
– На этих плитах ребёнок ассирийского сановника выцарапал своё имя…
– Под этой аркой целовались влюблённые в ночь перед войной…
Особенно она любила упавшую колонну у храма Набо. Когда-то землетрясение повалило её, но не сломало. Теперь она лежала, покрытая трещинами, но в каждой из них цвели жёлтые пустынные цветы. Пальмира садилась на неё, как на скамью, и представляла, сколько ног ступало здесь до неё – сандалий рабов, сапог воинов, босых ступней детей.
А когда солнце поднималось выше и тени становились короче, она возвращалась во дворец, унося с собой этот тихий разговор с вечностью. Пока она помнила – город жил.
Но больше всего она любила закаты, когда солнце, уставшее за день, начинало медленно спускаться к далёким холмам, Пальмира спешила на западную террасу дворца – туда, где каменные плиты ещё хранили дневное тепло, а воздух становился густым, как старинное вино. Она задерживала дыхание, наблюдая, как первый луч касается края неба, и тогда начиналось волшебство.
Небо превращалось в полотно безумного художника. Сначала оно вспыхивало золотом – таким ярким, что слепило глаза. Потом золото растекалось в оранжевое, оранжевое – в кроваво-красное, а там, где день уже сдавался ночи, появлялись полосы глубокого пурпура, словно кто-то разорвал занавес мира и показал на мгновение огненную бездну за ним.
Но самое удивительное происходило с городом. Длинные тени колонн вытягивались, как пальцы великана, пытающегося удержать ускользающее светило. Они ползли по песчаным площадям, сливались в причудливые узоры, и тогда руины начинали двигаться.
Вот тень от капители дрогнула – и Пальмира видела, как оживает рельеф: каменные орлы взмахивают крыльями, застывшие в камне воины склоняют головы. Там, где днём был лишь обломок колонны, теперь стоял стройный портик, и между его колоннами мелькали силуэты в развевающихся одеждах.