Перед тем как уходить, Юлдашев развязал пленных и под автоматом потащил их к верблюдам. Он долго втолковывал им что-то по-своему.
Вскоре, добившись своего, он прикрикнул на афганцев, и те забегали, разворачивая караван в обратную сторону. Вскоре они скрылись в глубине ущелья. Трофеев было предостаточно. Триумвират решил, что кроме продуктов и воды надо непременно взять несколько выделанных шкур и дубленок, а также магнитофон и кое-какую хозяйственную мелочь.
Путь наверх был еще труднее, чем спуск, но сознание того, что ребята и сегодня, и завтра, и послезавтра будут сыты, смогут укрыться в шкурах от промозглого предутреннего холода, давало новые силы, заставляло забыть и то невольное преступление, которое они ради общего блага совершили.
Охранение встретило добытчиков радостными возгласами. Лейтенант, узнав об экспроприации каравана, промолчал.
Не отругал. И не одобрил. Война все спишет – так, наверное, думал он, в глубине души, видимо, радуясь тому, что все так благополучно завершилось. И еда есть, и вода есть. И укрыться есть чем, даже покурить теперь в полное удовольствие можно. А главное, ребята целы и невредимы.
«И в самом деле, надо брать побольше от жизни, пока жив, а завтра пусть будет что будет», – думал Алексей, жуя лепешку и запивая ее терпким игристым молоком.
«Утро вечера мудренее», – пронеслась у него в мозгу мысль, когда он, постелив шкуру на дно окопа, провалился в объятия сна.
7
Утро нового дня тянулось медленно и тревожно. Не было обычного лучистого солнечного потока с гор в долину, когда в течение нескольких минут на смену утренним сумеркам приходил яркий, полный живительного буйства день. От горизонта и до горизонта расстилались серые невзрачные тучи, давя своей массой на все живое и в горах, и в долине. Вот почему не было слышно серебряной трели жаворонка, приветствующего восход, не жужжали трудяги-жуки. Вся природа замерла в ожидании чего-то неотвратимо страшного. Даже ветер, словно испугавшись чего-то, замер, не шевеля, как обычно, сухих былинок.
Вот эта-то звенящая и давящая тишина разбудила Алексея, внесла в душу какую-то щемящую ноту, и душа, вместо того чтобы петь гимн пробуждения к новой, радостной и непознаваемой до конца, жизни, как-то нехорошо, не к месту буркнула: «Сегодняшний день будет расплатой за вчерашнее убийство», – и перед глазами Алексея снова возникло бледно-белое лицо караван-баши с перерезанным горлом, и звериный оскал на лице Юлдашева, вытиравшего свой нож об одежду убитого.