Я лежала, слушала музыку и ждала неведомых мне доселе ощущений.
Первым покинуло меня слово «надо». Только что, еще во время всех этих приготовлений, оно было со мной, я говорила себе: «надо налить», «надо постелить», «надо запить». И вот его нет, этого ненавистного, беспощадного «надо», хищно рвущего на куски, вгоняющего в отчаяние оттого, что все не успеть, не выполнить, не объять, а стало быть, нет конца этой гонке, где уже не поймешь – то ли ты бежишь за своим «надо», пытаясь догнать, ухватить, не упустить, то ли мчишься стремглав от него, а оно настигает, подстегивает, подхлестывает.
И вот его не стало. Мне ничего больше не надо. Какое счастье. Не надо ничего покупать, доставать, никому ничего объяснять и пытаться разобраться самой, не надо отдавать долги и брать взаймы, не надо ни на что решаться и ничего не надо решать, не надо никому звонить и тревожно ждать звонка, и вообще ничего не надо ждать и тем более тревожиться, не надо идти на службу, блюсти свое осточертевшее реноме деловой, коммуникабельной женщины, которой все по плечу и на все плевать. Не надо никого любить и, что самое главное, никого ненавидеть. Ибо это бремя-то и свалило меня: не вытянула.
Любить неразделенной любовью – еще куда ни шло, случалось не раз, в муках и корчах души, но экстерьер сохранялся невредимым: тени, румяна, помада – все в меру, со вкусом, все в тон, и если даже немножко с вызовом, то ровно настолько, чтобы скрыть все внутренние ссадины и кровоподтеки. А на ненависти сломалась в один день, в один час, в одну минуту. Глядя на свое отражение в черном стекле вагона метро, я не узнавала себя. И немудрено, потому что на мне, что называется, лица не было, вместо него зияло до неприличия неприкрытое, усыпанное старыми и свежими болячками и струпьями самое укромное и, быть может, самое срамное место в человеке – душа.
Но вчера, лежа на тахте в единственном своем нарядном платье, уже приглушенная реланиумом, еще окутанная Брамсом, я не думала ни о любви, ни о ненависти, ни даже о душе. Хотя, казалось бы, пробил тот самый час.
Я бездумно и беспечно балдела от снизошедшей на меня благодати, от праздной беспечности, от того, что это теперь навсегда. Мне казалось, что я так и останусь навеки в таинственном отсвете догорающей свечи, под звуки невыносимо, до слез прекрасной мелодии, эдакой неувядающей мумией в милом сердцу интерьере.