Он позвонил, и, невзирая на позднее время, на молчаливый Тинин укор (пока молчаливый – успеть бы уйти до ее срыва), я принимаю душ, навожу марафет, переодеваюсь – все на бегу. Он сказал: бери такси, я заплачу – королевская щедрость! – и приезжай скорей. Странный он все же тип – почему скорей, почему вдруг сейчас и только сейчас, даже не потрудился узнать, что у меня происходит, его вполне устраивает, что я просто есть – в ту минуту, когда его ко мне потянуло.
Тина не сводит с меня глаз. Она меня презирает, я знаю, и знаю, что по-своему она права, но – по-своему. Здесь у меня совершенно иная субстанция и не надо бы ей вмешиваться. Вообще, как назло, чаще всего он застает меня у Тины. Она смотрит на меня и молчит, но я не выдерживаю этого молчания – оно для меня как раскаленный железный прут по спине: орешь от боли не в силах совладать с собой.
– Что ты хочешь от меня? Что ты вечно вмешиваешься, когда тебя не спрашивают? – ору я вызывающе.
– Тебе не надоело это бесконечное унижение? Зачем тебе это нужно?
Она говорит спокойно, но это мнимое спокойствие, и я выведу ее из себя, выведу – ни разу еще, ни на одно свидание с ним я не ушла из дома без отвратительного скандала. И всегда в таком настроении, что лучше бы уж никуда не ехать, потому что ничего не хочу, даже его не хочу. Ведь Тина права – с какой стати я срываюсь, лечу по первому его зову не один уж год, а больше десяти. Казалось бы, за это время можно было и поумнеть. Потому что это просто химера какая-то – хочу его, его одного. Да что в нем такого особенного, в конце концов? Рост, фигура, зеленые насмешливые глаза (для меня – всегда насмешливые), с годами поседевшие виски и слегка полысевшая макушка, морщинки возле глаз. Да что ж тут такого – стандартный какой-то рисунок, фоторобот, невыразительный и ничем не примечательный. Особых примет нет.
Да, но тот давний поцелуй, упоительно долгий, влажный, жадный, настойчивый – невыразимый! Посреди пустынного ночного Садового кольца в мае, когда все цвело и благоухало даже в центре Москвы. Тот первый его поцелуй, раз и навсегда затмивший все до и после поцелуи – нежные, нетерпеливые, почтительные, сладкие, горькие, желанные, случайные – все, все. Раз и навсегда. И все, что было с ним потом, вся эта немыслимая любовная игра – я не могу назвать это близостью, при всем желании не могу. Хотя что же может быть ближе: он брал меня всю, я тонула в нем, буквально тонула – переставала дышать и осознавать себя, а потом, внезапно ожив, взлетала, как на гребне волны, в какие-то раскаленные жаром и светом солнечные долины и растекалась там постепенно остывающей лавой, медленно, как бы нехотя принимавшей мои очертания. Только всякий раз это была уже не я, после такого потрясения невозможно вернуться к себе прежней и к нему прежнему тоже. Казалось – у этого чуда нет конца, но у него не было продолжения.