Все – замираю. Судьба! Я в твоих руках, смиренно приму все, что пошлешь, но… послушай мою подсказку – не ошибись: пошли мне моего любимого.
Я ведь уже отчаялась, думала – ничего этого больше в моей жизни не будет. Не любовных приключений, не коротких связей, когда все наперед известно и оттого скучно и никакого сожаления, если не состоялась, а того, что нельзя передать никаким словами, как сон – просыпаешься, и сердце стучит в висках от страха или от восторга, не разобрать, и зажигаешь свет, чтобы окончательно проснуться, потому что невмоготу, и тут же гасишь снова, чтобы не исчезло, чтобы приснилось опять. И держишь руку на коротко стриженном затылке, и седые жесткие волосы щекочут ладонь, и хочется плакать и шептать, убаюкивая, – «маленький мой!..»
А рост у него 185 см, и двое детей – взрослая дочь и маленький сын, и две жены – одна официальная, другая гражданская, и одна из них больна страшной болезнью. И он мечется как маневровый паровоз, который перегоняют из тупика в тупик, и шепчет мне в самое ухо – «трех женщин мне не потянуть…» Я – третья, лишняя, и я не знаю, что сказать и как помочь ему, и сдавливаю себе горло пальцами, чтобы не закричать – не уходи! Не бросай меня, только не уходи! А вместо этого невнятно бормочу – считай, что меня нет. «Если б это было так просто», – шепчет он одними губами, и я хочу запомнить навсегда прикосновение этих расслабленных губ и теплое дыхание, нежнее любой ласки.
Маленький мой… И затекла рука, которую держу у него на затылке, и ломит горло от нежности – не продохнуть. И перекатывается с боку на бок пустой термос, подминая под себя окурки, и выпит почти весь цитрамон, а голова раскалывается на части, и оглушительно звонит давным-давно сломанный будильник…
А его нет.
Вспоминаю вдруг, что ни разу не позвонила Тине, боялась занять телефон – все каналы были открыты для него. Я все-таки ужасная эгоистка – так зациклилась на себе, что обо всем на свете забыла. Но ведь и Тина не звонила. Или я была настроена на другую волну, и ее сигналы проходили мимо. Дурное предчувствие подкрадывается со спины, а из-за шкафа страх мой выглядывает, надменный и торжественный, как победитель.
Ну почему чуть что – страх, а если предчувствие – то дурное. Еще все может наладиться, а у Тины с Борисом и сейчас уже должно быть все хорошо. Я только что слышала Тинин счастливый смех, тихий, короткий, – она так редко смеется, – я вздрогнула, узнав это смех, и почему-то сделалось еще тревожнее. Я забываю ее смех, но хорошо помню, как она плачет, горько, взахлеб, и припухают веки и губы, она делается похожей на себя маленькую, беззащитную, но гордую – не пожалеть, не утешить, только быть рядом, чтобы разделить с нею ее одиночество.