Однажды Василий и Иван опять встретили того солдатика-первогодка, его голубенькие глаза светились радостью на загорелом лице, он кричал:
– Всё, конец! Войне конец! – восторг и счастье на лице.
– Стой, салага! С чего ты взял, что войне конец? – остановили они его, ошарашенные.
– По телику видел, что Кадыров в Москве, – таращился он на них. – Так и сказал Ельцин ему: садись за стол переговоров. А он говорит: не сяду, если условия не выполнишь.
– Прямо так и сказал в Кремле, что не сядет за стол? Ну это ты, брат, гонишь! Если бы он так в Кремле сказал, да ещё съязвил, ему бы там сразу кранты сделали, – бурчал Василий.
– Не гоню я! Знаю, что если он там, то войне конец. К маме поеду! – побежал он, радостный.
Солдаты высыпали из своей «казармы». «Старики» переговаривались:
– Радуется, как младенец игрушке. Но если Кадыров в Москве, это действительно что-то значит.
– А, значит, испугался, что Россия навалится и победит. И никаких льгот! Что Чечня против России? А теперь оговорят себе условия: мол, не сдались, сели за стол переговоров… Слышал я перед призывом, Ельцин трепанул по телевизору: депортации не будет. А так, кто её знает… Но раз сказал, значит, в Кремле они оговаривали. А разговоры пошли, что навалятся, вязы свернут, ласты завернут назад – топай по старой дороге в Сибирь. Разрешил им вернуться, вот они и возбухнули. Не надо было этого делать.
– А по мне, хоть и так, лишь бы не воевать, – буркнул Василий.
Подошли к домику, где была столовая. Зашли. Получив обед, устроились в тенёчке.
Николай ругал себя:
– Зачем приехал сюда? Говорили, что заработать можно, уговорил один чеченец: мол, зарплата сто тысяч. Погнался за длинным рублём. Оказался в аду. Бежал. Встретил милиционеров, попросил показать дорогу на север. «Садись, покажем, довезём», – сказали. Сел – привезли к Абдуле, продали ему – и попал в горы, заставили пасти овец.
Николай вспоминал, как впервые он погнал овец в горы. Шёл с надеждой, что рано или поздно удерёт в Россию к семье. Поэтому с лёгким сердцем шёл и бормотал, перефразируя стихи поэта: «Приветствую вас, горы Кавказа, вы взлелеяли детство моё, вы носили меня на своих одичалых хребтах».
Смотрел он на скалы и горы, которые, словно пики, пропололи брюхо тёмным облакам. Потом, как ему показалось, послышалось гулкое пение. И тут до него донеслось жужжание, как будто от роя пчёл. Овцы почему-то кинулись вниз по склону. «Стой, куда вы?!» – бежал он за ними вниз, под гору. «Вот негодники! – думал он. – Не дали посмотреть, где пчёлы. Глядишь, медком разжился бы. Что они, с ума, что ли, посходили?» И тут случилось то, что он вспоминал всю жизнь. Сверкнуло так, что он ослеп. «Бе-бе-бе», – заблеяли овцы. От неожиданности Николай упал, словно его ударило по голове. С треском покатилась над его головой «колесница», ломающая не сучки, а брёвна. Он, ослеплённый, поднял глаза в сторону горной гряды и увидел, как в чёрно-синей туче горит костёр, сверкает огромное ветвистое дерево молнии. И над головой снова с треском и хрустом сухие раскаты грома. И горы в густо-бордовом цвете молниевой зари виделись башнями фантастических замков. А молния била по небу, словно белое снеговое устье реки замёрзло и растрескалось на ложе земли. Ошалевший, он бежал за овцами, которые по пологому скату неслись к обрыву. И он понял, что если овцы погибнут, то не жить ему, потому и помчался быстрее ветра, обогнал стадо и впереди вместе с козлом понёсся параллельно обрыву, а затем бежал, изменяя направление.