цем всей кавалерии на одном фланге, поскольку второй был надежно прикрыт. Наконец, Монтекукколи как активный сторонник использования щитоносцев не мог не сослаться на пример Морица, который якобы хотел ввести их в своей армии. Отметим, что Раймондо оставил без внимания знаменитые и широкого разрекламированные тактические реформы голландского статхаудера. На первом месте по частоте упоминаний Монтекукколи оказался Густав II Адольф, которого он старался не называть по имени, а предпочитал величать «королем Швеции». Именно «Северный лев» стал первым историческим персонажем, упомянутым в трактате «О войне», и именно ему Монтекукколи посвятил специальную оду («Alla memoria di Gustavo Adolfo Re de’ Sveci, Vandali e Goti», опубликована у Кампори). Такой чести от Раймондо не удостоился ни герцог Модены Франческо, ни императоры Фердинанд III и Леопольд, ни королева Кристина. В оде есть строки: «Такого человека в расцвете лет / Не было и больше не будет. Кто равен ему в ратном деле? / Густав может найти равного только в себе самом»[278]. Несмотря на оставленное королем неизгладимое впечатление, в историографии оценки степени его влияния на Монтекукколи остаются противоречивыми. Если в представлении Пьери Раймондо являлся «духовным учеником» Густава Адольфа, «освещенный решающим опытом Брейтенфельда и Лютцена»[279], то для Лураги тезис о Монтекукколи как о теоретике, «и, так сказать, экзегете Густава Адольфа», абсолютно неоправдан»[280].
Раймондо высоко ценил шведского короля и как политика, и как полководца. Густав Адольф умело нашел предлоги для вмешательства в Тридцатилетнюю войну и опубликовал развернутое обоснование своего появления в Империи. Однако еще до объявления войны он захватил необходимые плацдармы, пуская пыль в глаза врагам. Осторожный, он пекся о линии коммуникации, для чего потребовал от курфюрста Бранденбурга ряд крепостей, а перед битвой при Брейтенфельде добивался гарантий от курфюрста Саксонии. Король понимал важность сохранения репутации, поэтому, не оказав помощи Магдебургу, он «разослал манифесты в печати, чтобы оправдать себя».
Густав Адольф выступал против роскошества в армии, предпочитая, чтобы его воины всегда пребывали в бедности «и действительно, его армия, которая была очень бедной, во многих случаях действовала лучше, чем армия императора, в комфорте и богатая». «Великий оратор», что немаловажно для полководца, он много раз разговаривал с простыми солдатами. По нраву Монтекукколи пришлись и дисциплинарные меры короля: в Империи он позаботился о том, чтобы его войско не стало обузой для населения, запретив «брать больше положенного», чем снискал к себе расположение и овации. Суровые наказания короля в отношении беглецов во время битвы также нашли полную поддержку у нашего героя. Хотя Густав Адольф осмеливался вести войну зимой, в тяжелых условиях, он делал это на дружественной территории и из политических соображений. Он искусно использовал условия местности при форсировании Леха в 1632 г. и в целом умел выгодно расположиться вдоль реки, как, например у Штеттина и у Вербена. Он не преминул воспользовался отбытием Паппенхайма, чтобы атаковать Валленштейна при Лютцене. Раймондо восхищался и внезапными нападениями короля: помимо налета на вражеские квартиры «со всей кавалерией» у Вольмирштедта, Густав Адольф внезапно напал на Тилли при Брейтенфельде, когда тот не подозревал об атаке и не успел как следует развернуть свой боевой порядок[281]. Наоборот, Густав Адольф развертывал армию в боевой порядок заблаговременно, «до того, как окажется на поле боя и на виду у противника». С этой целью «его войска всегда отдыхали накануне ночью в соответствии с тем боевым построением, который он намеревался использовать при столкновении на следующий день»[282].