– Я разберусь, – сказал он Бартонам. – Люк получит свое.
Мистер Бартон кивнул, печать одобрения на непреклонном приговоре. Миссис Бартон бросила короткий, жалостливый взгляд, который был хуже тысячи упреков – тонкий нож, проникающий глубже кулака.
Отец вежливо открыл им дверь. Пара вышла, не оглядываясь, унося с собой последние крупицы защиты. Дверь щелкнула за их спинами. Тишина в доме стала вязкой, глухой, как пепел, заполняющий легкие.
Отец повернулся к Люку. И в одно мгновение лицо его изменилось, маска цивилизованности сползла, обнажая зверя под ней. Он шагнул вперед резко, словно взрыв, и ударил сына тыльной стороной ладони по щеке. Щелчок был сухим, болезненным, как треск ломающейся кости надежды. Кровь тонкой струйкой сочилась из губы.
Люк пошатнулся, стиснул зубы, держа боль внутри, как привычного пленника.
– Ты позоришь меня, – прошипел отец.
Его лицо было близко, дыхание пахло перегаром и злостью, пустынным ветром, обжигающим душу. Второй удар – по затылку. Люк инстинктивно съежился, не давая себе упасть, как дерево, которое гнется, но не ломается под ураганом.
– Я работаю всю жизнь, чтобы нас хоть кто-то уважал, а ты, мелкий уродец, рушишь все одним махом. В мать пошел…
Третий удар был слабее, скорее толчок в грудь, но от него у Люка на миг перехватило дыхание, словно кто-то сжал само сердце ледяной рукой. Он стиснул кулаки. Сдержался. Не ответил. В этом доме было только одно правило: никогда не отвечать.
Отец выпрямился, тяжело дыша, зверь, насытившийся на время.
– Убирайся к себе. Чтобы я тебя не видел до завтра.
Люк молча повернулся и ушел вниз по лестнице. Каждый шаг давался ему так, будто он спускался против ураганного ветра, по невидимой лестнице из шипов и осколков.
– Луше б твоя мамаша тебя с собой прихватила! – крикнул ему вслед отец.
Когда Люк вернулся в гараж, его друзья замерли, глядя на него. На распухшую щеку, на пустой, тугой взгляд, в котором читалась история, старая как мир. Но Люк только махнул рукой.
– Забейте. Живой. Погнали дальше работать.
И улыбнулся криво, так, как улыбаются те, кто привык стоять на своих ногах, даже когда весь мир сотрясается от ударов, как маяк, продолжающий светить сквозь самый черный шторм.