Тундра меня поднимает вздохом впалой груди,
волны холмов качаются в такт моему шагу,
пять километров прошел – новых десять иди,
руны снега и камня складывая в сагу.
Сам с собой говорю, шепчу дорогие стихи,
они на сыром ветру тихо стынут и гаснут;
бледно-жёлтые маки, бледно-зёленые мхи
ползут перед глазами, а сердцу так больно и ясно…
Я ничего не помню о странах и городах,
я ничего не слышу о близких, далекими ставших,
я ничего не чувствую, только скребётся страх
рядом, у самого уха: слышишь, но не достанешь;
тихо-тихо скрёбется, словно в замке ключом,
словно крыса в подполье, ход к погребам обнаружив;
явственно чую теперь – смерть за левым плечом.
В холоде одиночества ей собеседник нужен!
Теперь достаточно вклинить ногу меж двух камней,
опрокинуться, собственным весом кости ломая,
и погаснет мир, и крик захлебнётся ожога больней,
и в темноте душа забьётся, ослепшая и немая…
Но путь все дальше уводит и страх уже ни при чём —
вот когда понимаешь – твоё одиночество мнимо.
Шепчет и шепчет в ухо смерть за левым плечом,
но тихие стрелы её пока пролетают мимо…
Бледная, сколько свиданий нам предстоит с тобой!
И в итоге к тебе меня приведет дорога…
Но время ещё не пришло. Я слушаю голос твой,
шагая линией жизни вдаль по ладони Бога.
***
Из синей проталины неба
над храмом Бориса и Глеба
Ты смотришь на наши дела,
на битые карты и туши,
и наши пропащие души,
оструганные догола.
И как же в такой безнадёге,
на грязной кандальной дороге
Ты видишь и липы, и мед,
и губ сочетаемых нежность,
и детского взгляда надежду,
и всё, что прильнёт и поймёт?
Я буду слепым и оглохшим,
но дай мне слезы Твоей ковшик —
прозрею, услышу, спою,
коснусь облаков куполами,
узнаю сквозь камень и пламя
воздушную ризу Твою.
Невесомую жизнь удержав на руках,
над невидимой смертью взлетаем,
и несётся машина в густых облаках,
и гремит, словно клетка пустая.
Пассажиры у нас тише зимнего сна,
терпеливее всех на планете —
по губам синева, на глазах пелена —
ведь они ленинградские дети!
Им не страшно лететь, им не хочется есть,
им не больно, они засыпают.
Не идут к ним ни радость, ни добрая весть,
только смертушка бродит слепая,
и наощупь берет одного за другим
в костяной колыбельке баюкать,
и сжимается горло захватом тугим,
и по рёбрам колотится мука…