– Мама!
Не чувствуя ног, она бросилась к дочке. Ягоды посыпались на землю. Ужас охватил все тело.
– Надя! Надюша!
Надя сидела, прикрыв голову руками, и плакала. Валентина схватила дочку, осмотрела – жива.
– Надя! Надя! Что? Что случилось?
– Ворона, – всхлипывала Надя.
– Ворона? – Валентина прижала дочку к себе, – Ворона? Неужели она такая страшная?
Надя кивала, размазывая слезы по щекам, а Валентина целовала её лицо, крепко прижимала и жалела. Ворона. Пусть лучше ворона.
Валентина выдохнула, немного успокоилась, но дочку больше одну не оставила. Они вместе на коленях, прячась в траве, поползли за ягодами. Наде казалось, что вкуснее этих сухих ягод она ничего в жизни не ела. Она грызла их вместе с веточками, накладывала в маленький кармашек сарафанчика. Валентина набрала земляники в лист лопуха, аккуратно завернула и, поторопив дочку, двинулась к краю леса. Дальше они шли по лесу, Валентине казалось, что так безопаснее. Но куда дальше идти, она не знала. Просто шли вперёд, опасаясь каждого шороха и звука. Солнце безжалостно жарило, очень хотелось пить, и Надя хныкала. По дороге жевали какую-то траву, высасывая из неё сок. Случайно наткнулись на яблоньку-дичку. Яблочки были горькие и невкусные, и совсем-совсем маленькие. Надя плакала от усталости и голода, Валентина несла её на руках. Казалось, что их пути нет ни конца, ни края. Когда солнце поднялось вверх над горизонтом и засветило со всей силы, Валентине показалось, что она ненавидит весь белый свет. Чем дальше они шли, тем больше злоба и ненависть на проклятых фашистов закипала у неё в груди. Чем дольше плакала Надя, тем сильнее Валентине хотелось их всех уничтожить своими женскими руками. Почему так жесток мир? Она задавалась этим вопросам, прокручивая в голове старые, как ей теперь казалось, воспоминания из прошлой жизни: вот он, её Ваня – молодой, с тоненькими усиками, дарит ей ромашки; а вот она провожает его на фронт, идя следом за колонной солдат до самого леса; а вот мама – старенькая и совсем седая, маленькая и сухонькая, но шустрая, она каждый день приходила по вечерам к дочке, и они вместе сидели на крыльце до заката и разговаривали за жизнь. Так было и в последний вечер, и тогда мама сказала ей: «Ох, доча, доча, что-то болит мое сердце, что-то ноет. Чтобы не случилось, Надюшу береги помни, что дороже дитя родного нет никого в жизни». Валя тогда отмахнулась от страшных мыслей, а просто обнялись они с мамой и просидели так до самой ночи. И отец вспомнился: хмурый и домовитый, вечно занятый хозяйством, но при виде Надюши улыбка всегда озаряла его лицо и, бросив все, казалось бы, неотложные дела, он занимался внучкой, садил её на колени и рассказывал сказки. А вот и сестра Маринка – вечная задира и хохотушка, и её пацаны-погодки Мишка и Колька, озорники и шкоды. Они все тревожили её воспоминания, с каждым она разговаривала и мысленно прощалась. И плакала.