Как можно говорить о художественных достоинствах, когда на одной чаше весов – Шариков, деструктивный и отвратительный, воплощение всей той мерзости, который был болен старый мир, а на другой – профессор Преображенский, последний рыцарь знания, изо всех сил пытающийся перевоспитать, пытающийся поднять своего протеже на собственный уровень, к своим вершинам?! И в конце концов проигрывающий в этой борьбе, выбирая сохранить тот порядок вещей, которого он достиг, к которому привык, которого добился собственным трудом.
Это действительно было Бусидо. Новый кодекс воина, устав солдата двадцать третьего века. Эта книга, увлёкшая меня полностью, заставившая неподвижно просидеть в одной позе до двух часов ночи, была предтечей. Была буревестником всего того, что составляет теперь наш мир, того, о чём говорила Концепция, когда поясняла, почему Конклав не ведёт экспансию в пустоши, не расширяет площадь городов-куполов и не оттесняет варваров от наших границ.
Это бессмысленно. Воинственное невежество невозможно переучить, невозможно воспитать. Только защищаться от него всеми доступными методами.
Едва встав на следующее утро по будильнику, я, сонный и невыспавшийся, направился на занятия. Над головой мерцал голубоватый купол, своей матовой, непроницаемой для человеческого глаза завесой ограждающий меня и всех остальных жителей Нижнего Новгорода от внешнего безобразного мира, полного слюнявых и невежественных Шариковых, что когда-то, много поколений назад, были такими же людьми, как и мы.
В тот момент, когда в моей голове от недосыпа вспыхивали и угасали разноцветные всполохи, зеркальное отражение вспышек благословенного защитного купола, я уже знал, какой ответ дам Владиславу Сергеевичу.
Ядерные реакторы и холодный синтез за одну ночь остались позади, где-то в далёкой и мальчишеской жизни. В то утро я окончательно выбрал свой путь.
Оставалось только по нему пройти.
***
– Оператор номер три, приготовиться, – раздался резкий металлический голос, лишь отдалённо напоминавший женский.
Наверное, по задумке конструкторов и инженеров подобный звук речи должен был настроить меня на умиротворённый и благостный лад. Получалось, правда, зачастую наоборот. Голос скрежетал, гудел и рявкал электронами так, что на ум приходил не ласковый оклик матери, которую я никогда не знал, но скорее злобный говор мачехи, отчитывающей меня за очередную мелкую провинность.