Название было непроизносимым, но цвет вина был глубоким, густым, как закат над Золотым Рогом.
Я поднялась на крышу – хозяйка квартиры сказала, что можно. Там стоял старый деревянный столик и два шатающихся стула. Я села, завернувшись в плед, и поставила бокал на холодную плитку. Передо мной раскинулся Стамбул – весь, с минаретами, дымом от рыночных киосков, звоном посуды, гомоном людей, будто город выдыхал после долгого дня.
На соседней крыше кто-то тоже сидел – девушка лет тридцати, в пледе и с книгой. Мы переглянулись и обменялись легкой улыбкой. Через минут десять она подошла, кивнула в сторону моего бокала:
– Можно присоединиться?
Я только кивнула. Мы не представились. Она была из Софии, приехала на пару недель, «отдохнуть от себя», как она выразилась. Мы говорили просто: о еде, о том, как странно иногда засыпать в чужой стране, о бывших, не называя имён, о боли – вскользь, как о погоде. И в какой-то момент я сказала:
– Я думала, что если уеду, боль останется там. А она везде.
Она долго молчала, а потом, налив себе вина, тихо сказала:
– Она везде, пока ты не перестанешь от неё бегать.
Эти слова будто щёлкнули во мне. Не ранили – нет. Они легли точно туда, где было туго, где давно ничего не двигалось. Как если бы клубок внутри, этот спутанный, слипшийся, запутанный сгусток мыслей и эмоций, вдруг сдвинулся. Не развязался – но стал податливее. Теплее.
Мы сидели до темноты. Никаких откровений. Просто тёплый разговор. Две девушки на крышах, под небом, которое видело гораздо больше боли, чем мы могли себе представить.
И в тот вечер я поняла, что можно не торопиться. Не заживлять себя в спешке. Не искать логики. Просто быть рядом с собой, как с кем-то, кто только что потерял близкого – и теперь учится заново. Без осуждения. Без требований.
Я не исцелилась. Но впервые позволила себе не быть сильной. И в этом была такая невыносимая свобода, что я едва сдержала слёзы.