В палате пахло лекарствами и сыростью. Мама лежала у окна. Тонкая, хрупкая, будто ткань, оставленная на солнце. Она повернула голову, увидела его – и слабо улыбнулась.
– Пришёл всё-таки, – прошептала она.
Он прошёл к ней, стараясь не смотреть на капельницу, на тонкую кожу, натянутую на кости. Сел на край кровати.
– Как не прийти, – ответил он, голосом хриплым, чужим.
Они молчали. Боль между ними была такая тяжелая, что слова казались лишними.
Он взял её руку – холодную, лёгкую, как горсть перьев. И впервые за долгое время понял: никакие триумфы, никакие признания, никакие корпоративные победы не имеют смысла, когда стоишь вот так – перед тем, кто всегда был твоим началом.
Он опустил голову, чувствуя, как тяжелеет грудь. Не завтра. Не потом. Сейчас. Всё происходило сейчас. Палата дышала слабым светом и тяжёлым воздухом. Даниэль сидел на краю кровати, сжав в ладони её холодную руку, и молчал. Мама смотрела в окно, где жизнь шла своим чередом. Потом повернулась к нему и сказала очень просто, без трагизма:
– Мне недолго осталось, Даня.
Он сжал её руку крепче, словно мог удержать время. Но не ответил. Он боялся, что слова сделают реальностью то, что он отчаянно хотел отрицать. Она посмотрела на него внимательно, будто в последний раз пыталась что-то объяснить:
– Ты ведёшь безрассудную жизнь, сын. Я вижу. Вижу, как ты бежишь от себя. От счастья. От настоящего.
Даниэль хотел было возразить, но мама подняла ладонь, прося молчать.
– Мне жаль, что у тебя с Анной ничего не вышло, – тихо сказала она.
– Она была хорошая. Она любила тебя, Даня. И с ней я бы умерла спокойнее. С улыбкой.
Даниэль нахмурился, отвернулся к окну. Имя Анны резануло внутри, как заноза, которую давно пытался не замечать.
– Но нет, – продолжала мать. – Ты выбрал путь одинокого шута. Тратишь жизнь на бегство. На пустые вечера и ненужные победы.
Он стиснул зубы, чувствуя, как внутри начинает закипать что-то тёмное.
– Посмотри на Марка, – добавила она мягко.
– У него нет многого. Ни кожаных кресел в машине, ни блестящих домов. Но у него есть счастье. Настоящее. И я за него спокойна.
Пауза повисла между ними, тяжёлая, давящая.
– А за тебя… – она выдохнула, словно сдаваясь. – За тебя я тревожусь.
Даниэль резко поднялся.
– Не надо. Я сам разберусь, – сказал он грубо, не поднимая глаз.