– закон древней традиции, – освободив его силой любви от присущей жестокости, от исключительно мстительного характера, отец-свидетель, о котором я говорю в этой книге, также представляет собой попытку привести отцовский Закон к его исполнению, то есть освободить от нормативно-репрессивного использования самого Закона. Отец, который говорит «Нет!» – отец запрета, – исправлен фигурой отца дарующего, способного любить, а не ограничивать личную свободу своего сына, отцом, который говорит «Да!» Это «Да!» не отменяет «Нет!», но приводит в исполнение, именно по-христиански, символическую функцию запрета, раскрывая его через дарение, через передачу дара возможности желать от одного поколения другому. В этом состоит урок книги «Что остается от отца?», в которой собраны крайне важные и актуальные показания о фигуре отца-свидетеля: это, прежде всего, выступления Лакана, а также романы «Дорога» Кормака Маккарти, «По наследству» Филипа Рота, киноработы Клинта Иствуда. В чем состоит урок? В том, что отцовство во времена упадка его патриархальной роли не может быть сведено к биологическому факту, к общности генов, к единой родословной, к половой принадлежности. И в этом смысле фигуры отца могут быть разными, и не всегда они умещаются в сюжет семейной истории, как мы увидим дальше на примере молодого парня Тао и старого мрачного Уолта – героев фильма «Гран Торино» Иствуда. Отцовство – не функция сперматозоида: отец появляется там, где есть передача наследства и способность очеловечивать Закон. Отец есть только там, где есть свидетельство о том, что жизнь может оставаться желанной вплоть до самого ее конца. Отец проявляется только тогда, когда он показывает сыну исключительную силу желания. Отец существует при условии, как утверждал Лакан, что Закон может обрести воплощение в желании.
Пусть благодатью будет пребыванье здесь,
молю о милости твоей безмолвно,
сложив ладони, опустив глаза,
как тот, кто ожидает приговора.
Пусть благодатью будет пребыванье здесь,
в творении мира,
в праведности жизни. Да будет так.
Марио Луци. Пожелание
1. Правильно ли учить детей молиться, если Бог мертв? Я ставлю этот вопрос прежде всего как отец, а уже потом как психоаналитик. Но что значит молиться? Означает ли это, что мы подпитываем в наших детях иллюзию веры в Бога, который больше не существует, в мир за пределами этого мира? Или, как думают представители определенной культуры разочарования, это значит культивировать суеверный ритуал? А может, обучение молитве – это способ сохранить призыв к Другому, который не может быть низведен до высокомерия нашего знания, уберечь непроявленное, воспитать нехватку, открытость тайне, уважение к тому, что невозможно выразить? Один мой дорогой коллега совершенно не выносит подобных разговоров. Он убежден, что психоанализ – это полный и окончательный отказ от всяческих молитв. Бог не отвечает, Отец молчит, небо над нашими головами, как повторял Сартр, пустынно. Я тоже, как и мой коллега, не умею молиться, хотя меня этому заботливо учила мама. Молитва, обращенная к Богу, относится ко времени его бытия. И все же я решил, с согласия жены, показать своим детям, что все еще можно молиться, поскольку молитва охраняет место Другого, не cводимого к собственному «Я». Для молитвы – как я объяснял детям – надо с благодарностью преклонить колени. Перед кем? Перед каким таким Другим? Я не знаю ответа на этот вопрос, да и не хочу на него отвечать. А мои дети, в свою очередь, его не задают. Мы просто приступаем к молитве вместе, когда они меня об этом просят. Пытаемся творить молитву, чтобы сохранить пространство тайны, чего-то невозможного, неохваченного, не включенного в нас самих. Аминь, пусть будет, «да будет так». Во времена, когда Отец больше не может ответить на вопросы о смысле жизни, о добре и зле, в эпоху, которую Лакан определил как испарение отца, нам остается лишь сила молитвы и уважение к тайне того, кто просто существует.