– А сама госпожа Озелло как относится к немцам?..
Мари Сенешаль медлит с ответом. Она улыбается и склоняет голову над тарелкой. Возникает пауза, и Франк нарочно ее не прерывает.
– Мне бы не стоило вам это говорить, но… у мадам не очень хорошо со здоровьем.
Значит, Бланш и правду сидит взаперти в своих покоях. Она действительно в «Ритце».
Подумать только, ведь даже он в конце концов стал в этом сомневаться. В душе – смешанные чувства – возбуждение и страх.
– Нехорошо со здоровьем – в каком смысле?
Он берет стоящий перед ним большой бокал, отпивает эльзасского вина. Возникает новая пауза.
Девушка чувствует, что надо что-то добавить, дать Франку еще немного информации, как бы доказать свою готовность быть ему полезной:
– Мадам очень раздражительна. Она почти не покидает спальни, иногда даже корчится от боли. Нам часто приходится менять ей простыни, у мадам бывает проливной пот. Но она отказывается обращаться к врачу.
– А что говорит Клод?
– Ничего! Месье Озелло, бедняжка, в растерянности. Он просил нас держать все в строгом секрете, но вас же это не касается, вы человек надежный.
– Спасибо, Мэри. Не волнуйся, информация дальше меня не пойдет.
– Надеюсь, она скоро поправится.
– Я тоже…
Франк Мейер думает о судорогах и вспоминает симптомы солдат, пристрастившихся к эфиру. Теперь он почти уверен. Это ломка после отмены морфия. И тут же мысль о Мари-Луизе Ритц: узнай Старуха о состоянии Бланш, она тут же воспользуется ситуацией, чтобы выставить ее из отеля.
Молодая горничная деликатно промокает рот салфеткой и только потом подносит к губам свой бокал белого вина. «Ритц» – школа хороших манер.
– У тебя есть новости от матери?
– Нет, она в Бретани, но почта до сих пор не работает. А как дела у ваших?
– Никаких вестей, я даже не знаю, где мой сын…
Франк с удивлением понимает, что сейчас он впервые заговорил о сыне: обычно он о нем не упоминает.
Девочка, наверно, и не знала, что у меня есть ребенок.
Мари Сенешаль действительно поражена и спрашивает, сколько ему лет.
– Жан-Жаку девятнадцать.
– Да мы ровесники! – восклицает она.
Франк молчит. Он вдруг понял, что никогда не приглашал в ресторан собственного сына.
12 сентября 1940 г.
Этот человек в любом помещении ведет себя, как режиссер. Саша Гитри минует дверь ресторана «Эглон». Он оценивает объем, размеры и дистанции, улавливает настроение собравшихся, проницательным взглядом схватывает общую атмосферу. Он надеется угадать даже то, что люди думают в глубине души. Вслушивается, вглядывается, проникает под кожу. Это его секрет. Швейцар узнает его и бросается со всех ног: кумир снова появился на людях. Гитри поднимает указательный палец и сжимает губы, что следует сразу же интерпретировать как нежелание звезды выступать в своем классическом амплуа. Сегодня вечером на знаменитом артисте и режиссере сшитый на заказ костюм-тройка из серой шерсти в косую клетку, двубортный пиджак с мягким «неаполитанским» плечом, белая рубашка с крахмальным воротничком и черным бархатным галстуком «лавальер». Темно-серая фетровая шляпа-борсалино чуть надвинута на лоб, как забрало рыцарского шлема. Гитри с его прямым носом, упитанными щеками пятидесятилетнего человека и цепким глазом напоминает полковника инженерных войск, прикидывающего, как бы получше расположиться. Барон бульварных развлекательных театров, некоронованный властелин парижских подмосток уже десять дней сочиняет новую пьесу, сидя в своем кабинете на авеню Элизе-Реклю – «Затворник Элизиума». Адрес оправдывает себя, как никогда.