Его побег – шахматы. В библиотеке, среди пыльных фолиантов, он расставляет фигуры на доске. Пешки – это кадеты, ладьи – учителя, ферзь – директор с лицом, как у совы. Но он играет против себя. «Белые: французы. Чёрные: я».
– Навязчивый звук: тиканье часов сливается со стуком фигур.
– Камера медленно приближается к его глазам – зрачки сужаются, отражая доску.
– Внезапно он жертвует ферзя, чтобы спасти пешку. «Тактика отчаяния, – скажет позже один из преподавателей. – Или гениальная провокация».
Одиночество – его союзник. На плацу, где другие маршируют строем, он изучает облака, воображая их батальонами. «Ветер – это фланговая атака, – думает он. – Гроза – артиллерия небес». Учителя, заметив его странную сосредоточенность, ставят в пример: «Смотрите, Бонапарт общается с призраками! Может, они научат его говорить по-человечески?». Но он уже не слышит. В его голове Европа превращается в шахматную диаграмму: реки – линии, города – клетки, Альпы – барьер для слонов.
Однажды ночью его ловят за рисованием стратегий на стене туалета. «Это вандализм!» – кричит надзиратель. «Нет, – отвечает Наполеон, – это будущее». Наказание – три дня в карцере.
– Камера скользит по стенам, испещрённым его расчётами, останавливается на луже воды, где отражается лицо подростка. Оно дробится кругами, превращаясь в абрис континента.
Выпускной, 1785. Директор вручает ему аттестат: *«Вы закончили 42-м из 58, Бонапарт. Советую выбрать род войск попроще – артиллерию, например. Там не нужно общаться с людьми»*. Наполеон молча берёт документ. В кармане – шахматная пешка, украденная из академического набора. «Вы проиграли, – шепчет он, глядя на здание академии в последний раз. – Я был всего лишь разведкой вашего будущего поражения».
Париж, 1789. Город пахнет жжёной бумагой и железом. Наполеон, 20 лет, лейтенант-артиллерист, бродит по улицам, где брусчатка усыпана обрывками декретов и кокардами «Свобода или смерть». Кубрик бы снял это как сюрреалистичный балет: толпа в треуголках и лохмотьях кружится под аккомпанемент разбитых витрин, а гильотина на площади Революции мерно щёлкает, словно метроном. Он останавливается у витрины книжной лавки – между «Общественным договором» Руссо и памфлетом «Долой королей!» лежит его потрёпанный томик Плутарха. «История – это пьеса, – думает он. – Но я не зритель. Я режиссёр».