Ты говорила, моё творчество изменилось… тексты написаны будто вслепую. А знаешь почему? Во мне всё меньше света, всё меньше огня, я уже не мятежен духом, но показывать тьму… вернее, самое её дно, я ещё опасаюсь. А купят ли мою тьму? Воодушевление продаётся дороже. Ты говорила я и сам изменился. Знаешь, что произошло… Я растрачен. Лучшее, что было во мне, искры от столкновения идей, иссякают. Нет столкновений. Я стремлюсь к побегу. И к худшему, побегу от себя, я очень скоро приду. Меня заразили страхом, и я стал обращаться в живого мертвеца. Они меня заразили.
Заразили… да.
Но так было вчера. И всего лишь минуты назад.
После полуночи на меня снизошло озарение: они… они как вирус, бактерии, как шторм в океане, как наводнение, как лесной пожар. Хуёво, что можно не выжить, но ведь все мы то и дело слышим истории о нечеловеческом противостоянии, о доблести, вере в лучшее, когда в момент самого ледяного отчаяния, воля не крошится, а наоборот, закаляется. Людей ведёт их лидер, они выживают благодаря примеру невероятного стоицизма. Рывок и ещё один рывок сопротивления, ещё и ещё и стихия отступает, всегда, абсолютно всегда так и происходит – стихия отступает. Поэтому сегодня я не их ненавижу, я ненавижу себя.
Я ненавижу себя за то, что сказал тебе пятнадцать минут назад. Ты помнишь, что я сказал? Нет? Я сам себя испугался, когда услышал будто со стороны: – «Лисëнок, прошу, быстрее». Быстрее? Что быстрее? Та наша ночь была только наша. Та близость и любая близость с тобой, лучшее, что могло произойти в моей жизни. Нет человека, которого я бы так жаждал растворить и спрятать под своей кожей. И только в твоих слезах, в твоём поте и в твоей слюне я готов раствориться сам. Но собственными руками, голосом, которому ты доверяешь, я толкал тебя в ту же грязь, в которой увяз именно я, увяз в разрастающейся ненависти, в собственном гнойном кошмаре, увяз по горло.
Песок в часах перестаёт сыпаться, время истекло, ход засчитан, но Чон игнорирует оповещение. Он подаётся вперёд, локтями опирается на колени и чуть вытянув запястье, удерживает стакан за ободок, на весу:
– Ненавижу себя за то, что больше никогда не смогу называть тебя этим прозвищем. Не смогу, потому что припомню и этих всех заодно. И ты вспомнишь. И вспомнишь, насколько я был малодушен. Я ненавижу себя за тени этих уродов, которые обязательно проступят в твоих разочарованных зрачках, когда я буду заглядывать в прищур раскосых глаз моего лисёнка.