Пока варится кофе - страница 7

Шрифт

Интервал

и следы от губной помады,

что я стираю ладонью,

как ошибку в школьной тетради.

Друзья?

Они растворились,

как водка в стакане тёплого пива.

Теперь их голоса —

лишь помехи в радиоэфире

между песнями

о любви,

в которую никто не верит.

Я пишу стихи на салфетках,

что превращаются в мокрую труху

от дождя

или слёз —

я уже не различаю.

Бармен бросает на меня взгляд —

он знает,

что я не заплачу по счету,

но наливает ещё.

Мы оба понимаем:

одиночество —

единственная валюта,

которая здесь в ходу.

А за окном – город,

что крутится,

как пластинка с заезженной мелодией.

Я слушаю её в сотый раз,

зная каждую ноту,

каждую трещину,

каждый прыжок иглы

на месте,

где сердце должно было быть.

Заусенцы

Они торчат, как обглоданные мысли

после ночи с дешевым вином и плохими женщинами.

Маленькие мятежники на границе кожи и ногтя —

неприметные, но яростные в своей наготе.

Я ковыряю их зубами,

чувствуя соленую боль —

настоящую, как удар в живот

после третьего стакана ржавого виски.

Эти клочки плоти —

мои единственные спутники в три часа ночи,

когда все остальные давно разбежались

по чужим постелям и чужим мечтам.

Они кровоточат, когда я листаю старые письма,

царапают простыни, как неудавшиеся стихи,

не дают забыть:

я все еще жив, черт возьми,

раз способен чувствовать

такую едва заметную,

такую острую боль.

Заусенцы —

это мои личные стигматы,

отметины тех,

кто слишком часто

цеплялся за жизнь голыми руками.

Раковая опухоль

Она въелась в меня,

как чернила в промокшую страницу,

разъедая строки,

что я так и не решился написать.

Боль —

это огонь,

выжигающий ложь из клеток.

Каждой ночью я сгораю дотла,

чтобы утром

снова собрать себя по кусочкам

из пепла и покаяния.

Врачи шепчут за моей спиной

цифры и проценты,

но я слышу только голос болезни —

хриплый, как труба в пустом соборе:

«Ты наконец-то чист,

как скальпель перед операцией».

Я теряю волосы,

вес,

память —

но вместе с ними

уходит и всё лишнее:

страх перед будущим,

злость на прошлое,

эта проклятая спешка,

с которой я бежал

к собственной погибели.

Теперь я лежу,

прислушиваясь к тиканью капельницы,

и понимаю:

рак —

это последний отчаянный бунт тела,

которое устало быть храмом

для чужих ожиданий.

Когда меня режут,

я смеюсь сквозь наркоз —

они думают, что удаляют опухоль,

а на самом деле

вырезают из меня

всего того,

кем я никогда не должен был стать.

Утренний завтрак по-миллеровски

Кофе черный, как грех в исповедальне,

Следующая страница