Он сорвал один из них, и лепестки рассыпались в воздухе, превратившись в голоса: – «Рыцарь без страха встретит дракона в зеркале»… – «Тот, кто спасёт врага, потеряет имя»… Флорианты не предсказывали. Они напоминали. Ибо будущее – лишь почва, где всходят семена, посеянные в прошлом. А монастырь Святого Флориана был не скрипторием, но садом. Где вместо роз растили истины. Где каждый, кто приходил с вопросом, уходил с зеркалом – чтобы увидеть в нём не лицо, а поступок. И когда последний лепесток упал на каменный пол, настоятель улыбнулся. Он знал: завтра в ворота монастыря постучится юноша с мечом, на эфесе которого выгравирован цветок. И цикл начнётся снова. Ведь рыцарство бессмертно. Пока жива память. Пока кто-то готов выбрать между страхом и честью. Пока где-то цветут флорианты.
Каждая книга на этих полках дышала шероховатостью веков. Настоятель брал их в руки осторожно, будто прикасался к шкуре древних зверей, чьи чешуйки от времени стали грубыми и обветренными. Переплеты, потрескавшиеся, как высохшая глина, хранили в себе следы пальцев тех, кто давно обратился в прах: чернильные пятна от пера монаха-переписчика, царапины от ножей воинов, ржавые потеки от слез кающихся. Некоторые корешки были стерты до волокон пергамента, обнажая жилы древесных досок, словно скелеты, проступающие сквозь кожу.
Особенно тяжелыми казались свитки. Они лежали в нишах, свернутые в тугие цилиндры, оплетенные ремнями из выцветшей кожи. Когда настоятель развязывал их, воздух наполнялся хрустом – будто ломались крошечные кости времени. Папирус, пожелтевший от столетий, шелестел, как осенние листья под сапогами путника, а края его крошились, оставляя на столе золотистую пыль, похожую на песок из песочных часов. Но самыми живыми были книги в кожаных окладах с железными застежками. Они сопротивлялись, когда их открывали: замки скрипели, страницы слипались, будто не желая выдавать тайн. Их обрезы, позолоченные когда-то, теперь потемнели, словно пропитались дымом костров инквизиции или пеплом сожженных еретиков. А между страниц порой находились следы былых читателей – засохшие цветы, превратившиеся в прах при прикосновении, письма с полустертыми словами: *«Прости…«*, *«Не забывай…«*, *«Они идут…«*.
Пыль здесь была не просто пылью. Она оседала на пальцах серебристым налетом, как пепел сгоревших времен, и пахла не затхлостью, а смесью ладана, железа и чего-то горького – словно память, оставшаяся без голоса. Когда настоятель проводил рукой по корешкам, облачко вздымалось в луч света от узкого окна, и в нем мерещились лица: юный послушник, замерзший в стужу у чернильницы; старый картограф, рисовавший моря, которых никогда не видел; женщина в плаще с капюшоном, чье имя стерли из летописей… Однажды он вытянул с верхней полки фолиант, обернутый в ткань, пропитанную воском. Развернув, обнаружил внутри не текст, а сотню зашитых страниц – кто-то вырезал ножом каждую букву, оставив лишь дыры, сквозь которые просвечивало пламя свечи. *Книга-призрак*. Молчаливый крик того, кого заставили забыть. А еще были свитки, написанные кровью. Не метафорой – настоящей. Темные пятна на пергаменте сворачивались в строки, которые читались только под определенным углом света: *«Спасение – в покаянии. Гибель – в гордыне»*. Кровь, смешанная с чернилами, за века стала коричневой, но от нее веяло холодом, будто стены библиотеки вдруг вспоминали, как она текла по жилам. Тяжесть этих книг была не только в их весе. Они давили на душу грузом несказанного. Казалось, каждый том – это гробница, где похоронены чьи-то надежды, страхи, проклятия. Настоятель шептал молитвы, перелистывая страницы, словно отпевая тех, чьи голоса замурованы в пергаменте. Но иногда, очень редко, из глубины текста прорывался смех – легкий, как звон стекла. Может, это радовался кто-то, чья история наконец была услышана… И тогда он понимал: библиотека – не хранилище. Это *портал*. Каждая шероховатая обложка, каждый осыпающийся свиток – дверь. И ключом к ней служит готовность принять груз времени… чтобы, закрыв книгу, ощутить на губах привкус вечности – горький, как полынь, и сладкий, как мед забытых песен.