«Мы ваши соседи, – будто шептали книги. – Мы жили, чтобы вы не забыли: рыцарство – это не звание. Это стук сердца, который слышен даже сквозь звон chainmail».
А когда утренний колокол звал на молитву, настоятель клал фолиант на полку, оставляя между страниц засушенный цветок шиповника. В знак того, что родство – не в крови. В том, что ты протягиваешь руку через века и говоришь:
«Я услышал».
Они звенели, как колокола, но молитву их слышали только вороны. Кольчуги – тысячи железных колец, сплетенных в песню смерти. Когда рыцари шли в атаку, звон доспехов сливался в хаотичный перезвон, словно невидимые руки раскачивали языки сотен колоколов, зарытых под полем боя. Каждый шаг – удар по меди, каждый взмах меча – надрывный звон, режущий воздух, как крик.
Но это не был звон к литургии. Это был набат плоти. Кольца терлись друг о друга, высекая искры, похожие на крошечные звёзды, рождающиеся и гаснущие в такт ударам сердца. Звук нёсся над полем, смешиваясь с хрипами, лошадиным ржанием, скрежетом стали о сталь. Порой казалось, что сама земля гудит, как гигантский колокол, захороненный под ковылем, – и её звон поднимает мертвецов из могил, заставляя их снова сжимать рукояти мечей. Флорианты памяти впитывали этот звон. В их прожилках, словно в застывшей смоле, застревали отголоски битв. Когда настоятель проводил пальцем по странице летописи, он чувствовал вибрацию – будто прикасался не к пергаменту, а к кольчуге, всё ещё хранящей тепло тела павшего воина. Буквы начинали петь:
– «Святой Михаил, внемли…»
– «Прости им, ибо не ведают…»
– «Мать… Мать…»
Звук кольчуг становился языком флориантов. Они распускались на полях пергамента цветами с лепестками, похожими на кольца доспехов, а их сердцевины источали гул, будто ветер гулял по брошенным латникам. В этих звуках не было славы. Только тяжесть – железа, греха, обещаний, которые не успели выполнить.
Средневековые летописцы называли это «пением стали». Когда отряды сталкивались в схватке, звон кольчуг достигал монастырских стен, и монахи крестились, зная: каждый удар – это либо «Аллилуйя», либо предсмертный стон. Настоятель же слышал в этом музыку **противоречия**: колокол зовёт к молитве, а кольчуга – к убийству. И где грань? В звоне. В том, как он ломается, когда рыцарь падает на колени, и кольца его доспехов, ударяясь о камни, высекают последний аккорд – короткий, как вздох. Теперь, спустя века, флорианты воспроизводили эти звуки. Открываешь книгу – и воздух наполняется гулом, будто где-то рядом марширует призрачный полк. Кольчуги звенели тише, но отчаяннее: – Звяк… – Это юноша, впервые надевший доспехи отца. – Ш-ш-ш… – Это старый воин, чьи кольца поросли ржавчиной, как сединой. – Лязг… – Это смерть, сорвавшая с рыцаря доспехи, чтобы выковать из них новые колокола. Настоятель закрывал глаза, и звуки обретали форму. Он видел поле, где колокольный звон кольчуг смешивался с воплями, а флорианты росли прямо из ран, как маки. Их лепестки дрожали, повторяя ритм битвы, и в каждом – отражение лица: одни с оскалом, другие с молитвой, третьи с немым вопросом.