Со второго этажа, через окно пришлось драпать». Но досмеяться Силантьев не успел, потому что немец ему двинул прикладом в челюсть. Тот прямо в пыль повалился и с кровью выплюнул в убитую дорогу два зуба, а здоровяк стоит над ним и все приговаривает: «Русиш швайн, не болтать, идти – молчать». И весело так, добродушно это все говорит.
А вчера нога стала вонять, даже за несколько шагов от старшины чувствовалось, и он начал говорить вслух сам с собой и часто останавливаться. Силантьев и он по очереди брали старшину на буксир. Старшина был тяжелый и что-то все время бормотал себе под нос, и речь его звучала Андрею прямо в ухо, как назойливая муха. Он совсем обессилел, когда тащил его, перекинув руку через плечо, и все не мог дождаться, когда наконец немцы объявят передышку. И вот они объявили, и Аникин чуть не уронил раненого. Силантьев, молодчина, успел подхватить старшину и пытался помочь усадить его. А немец, тот самый Гельмут, подошел и выстрелил сзади старшине в затылок одиночным из своего «шмайсера». Пуля вошла в затылок аккуратной дырочкой, а на выходе вывернула часть лобной кости и переносицу. Этой зияющей дырой старшина и уткнулся в густую перину из пыли. Андрей и Силантьев, оглушенные выстрелом, даже не попытались поймать падающее тело одеревеневшими от ужаса, забрызганными кровью убитого руками.
– Zer gut! – добродушнейше произнес немец, махнув стволом своего автомата в сторону убитого, словно бы какой-нибудь токарь, только-только закончивший работу над сложной деталью. Потом он, заткнув нос пальцами, замотал головой и поморщился. Силантьев взялся было за труп – оттащить убитого старшину дальше за обочину, но получил сапогом пинок по лопатке. Немец с деланой суровостью погрозил пальцем и что-то весело крикнул своему напарнику-конвоиру. Так они и просидели с Силантьевым скоротечные минуты привала бок о бок с трупом старшины. Мухи тут же облепили дырку в затылке убитого и разбухшую ногу, от которой распространялся тяжелый смрад сладковатой мертвечины.
VIII
Шум голосов конвоиров и топот десятков ног затих. Но он еще долго лежал без движения, боясь пошевелиться и не веря, что ему удалось вырваться из потока обреченных. Наверное, он потерял сознание или забылся полусном-полубредом. Когда Аникин решил, что можно двигаться, уже начало смеркаться. Он побрел по полю наобум, стараясь держаться направления, обратного тому, которым их гнали от линии фронта. Нарвав в жменю колосьев, он перетирал их в ладонях и высыпал в рот, механически жуя упругие зерна, доводя их до безвкусной массы, которая создавала иллюзию насыщения. В ржаном поле он просидел всю ночь – пытался заснуть, но ему начинал сниться старшина: облепленный мухами, с зияющей кровавой дыркой вместо лица, он беспрестанно говорил Андрею: «Зер гут, зер гут…», а Андрей во сне никак не мог понять, как старшина может говорить, если у него нет рта, и от этого невыносимо хотелось кричать. Он очнулся в холодном поту от собственного крика, не зная, кричал ли он на самом деле. Андрей решил бороться с дремотой, боясь, что опять закричит во сне и немцы его услышат…