И пусть это будет стоить ей сна, покоя, сил – она не сделает того, что сделала её мать. Не уйдёт. Не оставит. Не откажется.
Эта ночь не стала для неё первым испытанием – многое уже было отдано, многое уже потеряно, но именно сейчас она впервые по—настоящему почувствовала, что жертвует не чем—то внешним, а собой. В этой ночи не было жеста или поступка – была только тишина, усталость и решимость остаться, и потому жертва эта была настоящей, осознанной и, возможно, самой важной из всех.
Утро пришло не как начало, а как продолжение той же ночи. В комнате пахло тяжёлым сном, кожей, одеялом, чуть запотевшими окнами и невысказанным напряжением. Мила проснулась первой. Спина ныла от стены, шея затекла, лицо было одеревеневшим, как будто она не просто спала на полу, а прожила на нём всю зиму.
Она встала, постаравшись не разбудить Данилу. Тот лежал тихо, но лицо было напряжённым – брови сведены, губы сжаты. Как будто даже во сне он сдерживал что—то, что не должен был показывать. Мила поправила на нём одеяло и пошла на кухню. Там её ждали серые будни: холодный чайник, мятая упаковка гречки, пустая полка в холодильнике, где когда—то хранилась простая, понятная жизнь.
Пока закипала вода, она включила телефон. Сообщений не было. Никаких. Ни от работы, ни от знакомых, ни от мира. Только календарь напомнил, что сегодня среда. И всё.
Через пятнадцать минут Данила зашёл на кухню. Волосы взъерошены, взгляд рассеянный, на одной ноге носок, на другой – ничего. Он сел за стол, не дожидаясь приглашения, и потянулся к ложке, которая лежала в сушилке. Ложка упала. Он дёрнулся, Мила вздрогнула. Потом – каша. Он попробовал, поморщился. Подвинул тарелку. Молча. Но с таким видом, будто совершил нечто очень важное – показал своё «нет».
Мила вздохнула. Не раздражённо, просто вглубь. Сказала:
– Она теплая. Не горячая.
Он промолчал, но снова подвинул тарелку. И тогда пошли обычные мелочи: не те носки, не так застёгивается куртка, зубная паста попала на рукав, мыло выскользнуло из рук, дверь в ванную хлопнула слишком громко. Каждое из этих движений отдельно не значило ничего. Но вместе они слипались в липкую, вязкую реальность, в которой ей нужно быть одновременно терпеливой, собранной и спокойной, хотя внутри всё сжималось от усталости.
И в этот момент, почти машинально, ей вспомнились слова Людмилы. Сказанные как—то между делом, за чаем, когда Данила был в другой комнате: