– Знаешь, что самое сложное? Не просто терпение. Его можно выработать. Самое сложное – это то, что ты не просто мать. Ты и мать, и друг, и защитник. Постоянно. Без права выключиться. Без перерыва на себя.
Тогда Мила кивнула, но не поняла. Или не захотела понимать. А теперь эти слова встали перед ней, как зеркало: холодное, честное, без искажений.
Она смотрела, как Данила снова переливает воду из кружки в кружку, мокрые следы тянутся по столу, он не замечает, трёт щёку рукавом. И вдруг Мила поняла, что злость, раздражение, страх – всё это не главное. Главное – она не одна. Теперь она – не одна. Потому что кто—то рядом, кто нуждается. По—настоящему.
Это было не умиление. Не просветление. А что—то другое. Что—то, что долго было под кожей и только сейчас выбралось наружу. Ощущение взрослости. Настоящей. Не потому, что платишь счета и умеешь вежливо говорить. А потому что принимаешь на себя жизнь другого человека.
Она не знала, справится ли. Не знала, насколько хватит сил. Но в этот самый момент она почувствовала: назад дороги больше нет. И впервые – не испугалась.
Ночь стояла беззвучная, натянутая, как потолок в старой квартире, который вот—вот треснет. За окнами не было ни машин, ни шагов, ни даже редкого собачьего лая. Казалось, весь город замер, выжидая. Мила лежала в полудрёме, с больной головой и чувством, что время больше не двигается. Часы показывали четыре утра. Она не помнила, когда уснула, не помнила, как встала. Просто оказалась на кухне – босиком, в тишине, с опущенными руками и нависшей грудной тяжестью, которую невозможно было объяснить.
Стол под её локтями оставался холодным даже сквозь рукав, словно вытягивал из неё последние силы. Она не включила свет – сидела в полутьме, опираясь руками на столешницу, вглядываясь в одну и ту же точку, будто надеялась найти там ответ. Плакать она не собиралась – слёзы пришли сами, текли медленно, беззвучно, как будто не решаясь нарушить ночную тишину. Это были не слёзы облегчения и не слёзы боли – это было то внутреннее, бессловесное состояние, когда перестаёшь понимать, как жить дальше. Всё казалось неправильным, чужим, непосильным, словно эта жизнь больше не соответствовала ей самой.
Она не думала, что будет легко. Не строила иллюзий. Но и не знала, что усталость может быть такой глубокой, такой разъедающей. Ни сна, ни отдыха, ни внутренней опоры. Как будто её взяли из привычной жизни и поставили в пространство, где нельзя облокотиться ни на одну мысль.