Они не произнесли ни слова – только молчали, деля между собой тишину и дыхание, как самое важное. В этом молчании слились два тела, две усталости, два ранения, пережитые по—разному, но ощутимые одинаково – живые, уязвимые, и всё ещё способные держать друг друга.
Глубоко выдохнув, она опустила подбородок ему на макушку, чуть крепче обняла в ответ – и в этом движении впервые за долгое время почувствовала, что держит не только его.
Она ощущала, как в этом простом объятии обретает точку опоры не только для него, но и для самой себя – словно через него, через его тёплое, искреннее прикосновение, ей удавалось удерживать собственное равновесие, которое казалось давно потерянным.
Прошло три месяца. Весна за окном не казалась праздничной – обычная городская весна, с грязными остатками снега в тени домов, с потёками на стеклах маршруток, с вечно разбухшими от влаги стенами подъездов.
Но внутри квартиры, в которой теперь жили двое, весна ощущалась по—другому. Не ярко, не свежо, не воздушно – просто по—другому. Потому что ритм жизни изменился. Потому что просыпаешься – и ты не один.
Мила никогда не считала себя хозяйкой пространства. Квартира была удобной, тёплой, но чужой – как гостиница, в которой живёшь слишком долго. Теперь всё изменилось. Вещи обрели вес. Звуки – привычность. Утро начиналось не с будильника, а с чужого дыхания за стеной, с шороха носков по линолеуму, с хлопка дверцы холодильника, которую Данила так и не научился закрывать до щелчка.
Она вставала раньше, варила овсянку, наливала чай, настраивала себя на день как на поход – неспешно, но с внутренней стойкостью. Без героизма, но и без капризов. Примерно так, как работают врачи в районных поликлиниках: знают, что ничего великого не произойдёт, но делают всё, как надо.
Данила по утрам был тихий. Говорил мало, но наблюдал за ней с вниманием. Он запоминал последовательность действий: как она заворачивает в полотенце чашку перед тем, как подать, как проверяет воду в чайнике пальцем, как ставит два блюдца даже тогда, когда ест одна. Он не всегда понимал, зачем всё это, но повторял, насколько мог. Иногда точно, иногда – как мог.
Один раз он попытался сам сварить яйца и просто бросил их в кипящую воду с полки. Одно разбилось, второе утонуло боком, третье осталось в коробке. Он стоял над кастрюлей, растерянный, с мокрыми руками и каплей пота у виска. Мила вошла на кухню, посмотрела – и вместо того, чтобы сказать «дай я», просто достала ложку и начала вытаскивать скорлупки. Без слов. Потому что и так было понятно: он старался.