Потом были извинения. Его. Неуклюжие, сбивчивые, повторяющиеся. Она слушала и не знала, что сказать. Потому что всё уже было сказано взглядом. Он боялся. Не наказания – потери. Потери её, той, что говорит спокойно, ставит чайник, поправляет рукав, не бросает. Он боялся, что она исчезнет – и всё опять станет как было.
Иногда по вечерам они просто сидели вместе на диване. Он включал телевизор и щёлкал каналы, не зная, что искать. Она вязала – не ради вещи, просто чтобы держать руки занятыми. Он иногда смотрел на её руки, как заворожённый. Потом брал клубок и трогал пряжу. Молча. Просто ощущал. Это были их тихие вечера. Без разговора. Но с присутствием.
Она не думала, что справится. Не думала, что вообще сможет жить с кем—то в одной квартире, слышать чужие шаги ночью, терпеть неприбранную раковину, держать чужое расписание в голове. Но оказалось – может. Оказалось, что когда в доме кто—то есть, одиночество не уходит, но перестаёт быть врагом. Становится соседней комнатой, в которую заходишь, чтобы выдохнуть. И знаешь: за стенкой кто—то есть. Дышит. Спит. Ждёт.
Она больше не искала смысла. Потому что смысл теперь был в рутине. В повторяющихся действиях. В привычке. В том, что каждый день – не подвиг, а обязанность. И в этом – спокойствие.
Именно с этого начиналось утро. С чайника. С рассыпанных круп. С выцветшей футболки, которую он носил неделю подряд, потому что «удобно». С её голоса: «Данила, не забудь зонт». И с его взгляда: тёплого, чуть растерянного, но всегда – в её сторону.
Она больше не чувствовала себя временной. И впервые за долгое время знала, зачем открывает глаза.
Они решили пойти в кино почти случайно – просто чтобы сменить обстановку, разорвать рутину, вытащить себя из дома, где дни сливались в тёплую вязкость. Данила воспринял это как маленькое приключение: он спросил, будут ли там мягкие кресла, можно ли будет смотреть на потолок и правда ли, что звук идёт из стен. Она улыбнулась.
Подтвердила всё – и кресла, и стены. Он немного волновался, перебирал пальцами шнурок на рукаве куртки, смотрел на прохожих с настороженной сосредоточенностью. Но когда они подошли к кинотеатру, просто взял её за руку. Крепко. Без просьбы. Без оглядки. Как будто так и надо.
Она не стала ничего говорить. Пусть держит. Пусть чувствует, что рядом кто—то есть, что всё не так страшно, как кажется. Её ладонь была тёплой, немного влажной от собственного волнения. Они поднялись по ступеням, прошли мимо афиш и киосков с попкорном. В нос бил запах карамели, пыли и пластика. Данила шептал – вслух, почти не замечая: «Вот автомат с газировкой… Это афиша… Тут, наверное, проектор…» Он говорил быстро, сбивчиво, будто боялся, что забудет впечатление ещё до того, как оно успеет закрепиться.