Мурашки пошли по всему телу – от колена к бедру, от живота вверх, к груди. Плечи дрожали, хотя она сидела неподвижно. Жар поднялся к шее, к ушам, и всё лицо стало горячим. Она чувствовала, как пот выступает на висках, как сжимаются внутренности, как ноги становятся ватными. Грудь вздымалась чуть чаще, чем нужно. Она чувствовала каждый миллиметр его ладони – как будто кожа под ней жила отдельной жизнью.
Он ничего не заметил. Глаза были прикованы к экрану. Он даже не двигался – только иногда, чуть—чуть, перекладывал вес с одной ноги на другую, как бы устраиваясь поудобнее. А её сознание лихорадочно металось: убрать руку? Сказать что—то? Сделать вид, что не чувствует? Но всё тело выдало её. Сердце стучало в горле. Колено стало чужим, выделенным, отдельным объектом. Оно пульсировало. И этот пульс совпадал с её собственным.
Она вдруг поняла, что возбуждена. Не абстрактно, не деликатно – физически. Прямо сейчас. В этом кресле. В кинотеатре, где пахнет попкорном и резиной. С Данилой. Тем самым Данилой, которого она обнимала по ночам, когда он звал маму. Которому вытирала нос. Которому застёгивала штаны. Это он. Его рука. Её колено.
Живот сжался. В бёдрах появилось напряжение. Пальцы на её ноге слегка шевельнулись – как будто он хотел проверить, всё ли в порядке, но даже не осознавал этого. А она едва не застонала. Про себя. Беззвучно. Глаза закрылись на секунду, как от перегрузки. Она не могла выносить этого прикосновения. Но не могла – и отпустить.
Никто вокруг не заметил происходящего, никто не догадывался, что в седьмом ряду, среди приглушённого света и запаха попкорна, разворачивается нечто тонкое и мощное – фильм шёл, люди сопели, кто—то шептался с соседом, кто—то вышел за колой, а она продолжала сидеть рядом с Данилой, внутри собственной плотной, невыносимой, телесной бури.
Возбуждение, которое охватило её, оказалось не просто сильным, а пугающе ясным, как озарение. Она и подумать не могла, что способна на такое чувство рядом с ним – не допускала даже возможности, что он сможет вызвать в ней эту жаркую, глубоко физическую волну желания. Но тело знало. Оно уже признало его. Уже выбрало. И, не спрашивая её разум, приняло это прикосновение как нечто настоящее.
Он больше не был только ребёнком, не был лишь пациентом или объектом её повседневной заботы – он был рядом, по—настоящему, с живым телом, тёплой кожей, с этим спокойным дыханием и мягким прикосновением, в котором не было ни давления, ни желания, только факт его присутствия, ставший вдруг невыносимо важным. Он оказался мужчиной – не опасным, не настойчивым, но реальным, и именно это прикосновение, это незначительное по форме, но огромное по смыслу движение стало самым взрослым жестом, который она получала за последние годы.