Братика звали Сева. Он был на четыре года младше меня. Недавно он окончил институт и работал теперь удалённо в IT. Все в нашей семье знали, что он не от отца, но предпочитали это не проговаривать. (Семейные тайны.) Отец, как водится, пил, когда понял. Помню эти его ночные уходы из дома и мамины причитания. Возможно, между ним и мамой были какие-то пояснения – не знаю.
Я с подросткового возраста замечал, что Сева не похож на нас с отцом. Мы оба высокие и худощавые, очень сильные, а он был низкорослый, кривоногий и тучный. У нас чёрные, как у мокрой кошки, волосы, а он был рыжий и кудрявый. От нас пахнет мокрой пылью, а от него пахло цветочным мёдом.
Да и не во внешности дело. Братик Сева всегда был как человек, пришедший на дорогое представление с фальшивым билетом: неуверенный, робкий, недоверчивый. А ещё он отличался патологической ранимостью, как все люди, которых редко ругали в детстве.
Пока ещё Сева жил в Рябиновке, мама думала: «Ничего, переедет в город – научится с людьми. Университет из любой телятины делает бычка». Подселили его на квартиру к парням из нашего посёлка. Мама без конца спрашивала, как ему – Севе – там живётся. Он уверял, что прекрасно, но она не верила и однажды попросила меня разведать обстановку. С порога я понял, что у них там дедовщина. Трёхкомнатная квартира находилась под двумя двадцатилетними пацанам, похожим друг на друга, как женские груди. А братику Севе был выделен уголок за шкафом, где он спал, ел и готовился к семинарам. Парням я предложил выпить и вынул из-за пазухи водку. Спустя пару часов я напоил их до дрожи в душе и устроил скандал. На одного грозно наорал, а другого, более пьяного, ударил под дых. Сева перепугался и принялся их защищать. Я ушёл, объявив напоследок, что эти двое теперь мне должны, что однажды я вернусь за долгом и что Сева живёт теперь в отдельной комнате. Я рассчитывал, что они испугаются «сумасшедшего братика». Через два дня я позвал Севу в кино. Он явился с рассечённой бровью. В ответ на мои вопросы он молчал и не то виновато, не то надменно, как все мученики, улыбался. Через неделю мы подселили его к старухе в двухкомнатную квартиру, где он и жил до самого выпускного.
А ещё он страдал агорафобией в хронической форме. Это началось после выпускного. Под прицелом внимания или в толпе Севе становилось нестерпимо дурно. Стараясь скрыться от чужих взглядов, он окукливался, совершая неловкие движения: плавные и длинные. И тогда, естественно, на него смотрели внимательнее. Хватающийся за сердце пухляк – это очень любопытно.