Он понятия не имел, сколько это длилось – секунду или вечность. В этом вихре распада само понятие длительности теряло всякий смысл. Была лишь агония распада и отчаянная, почти бессознательная попытка уцепиться за остатки собственного «я», не дать ему окончательно раствориться в этом безумном потоке.
А потом, так же внезапно, как и началось, все прекратилось.
Рев оборвался, сменившись оглушительной тишиной, которая давила на уши сильнее любого шума. Ослепительный свет схлопнулся, и его швырнуло – именно швырнуло, как ненужный мешок, – на что-то твердое и одновременно податливое. Удар был такой силы, что из легких вышибло остатки воздуха, а в глазах взорвались тысячи колючих звезд.
Мир вернулся к нему не сразу, а неохотно, кусками. Сначала – боль. Тупая, ноющая боль во всем теле, особенно в затылке, которым он, похоже, приложился основательно, и в ребрах, которые, казалось, треснули. Затем – запахи. Густые, незнакомые, ошеломляющие. Запах раскаленной на солнце пыли, чего-то пряного и острого, едкого дыма от костров, пота множества немытых тел и еще чего-то сладковато-приторного, вызывающего тошноту – возможно, падали.
Он застонал, пытаясь пошевелиться. Руки и ноги не слушались, были ватными и чужими. С трудом разлепив веки, он увидел перед собой лишь мутное, расплывчатое пятно слепящего, почти белого света. Солнце. Такое безжалостное, яростное солнце, какого он никогда не видел в своей жизни. Оно висело прямо над ним, в выбеленном, словно выцветшем от зноя, небе.
Моше несколько раз моргнул, пытаясь сфокусировать зрение. Муть постепенно рассеивалась. Он лежал ничком, уткнувшись лицом в горячую, сухую землю, усыпанную мелкими камешками и каким-то мусором. Под щекой ощущалась липкая грязь, смешанная с чем-то органическим и дурно пахнущим.
«Прекрасно, – пронеслась первая более-менее связная мысль, пропитанная его обычным сарказмом, хотя сейчас он звучал как-то жалко. – Похоже, я все-таки дочитался до неприятностей. И, судя по всему, приземлился не в самом фешенебельном районе. Интересно, это уже ад, или только его пригород?»
С неимоверным усилием он перевернулся на спину, и мир вокруг него обрел чуть больше четкости. Жара была невыносимой, такой, что, казалось, плавился сам воздух. Сухость во рту была такая, будто он наелся той самой пыли, в которой валялся. И звуки… Отовсюду доносился оглушительный, многоголосый гул: крики людей, ржание каких-то животных, скрип колес, стук молотков, монотонные, тягучие песни. Все это сливалось в единую, хаотичную какофонию, от которой начинала болеть голова.