Я смотрел на курицу, на топор, на отца. В груди всё кричало. Но я поднял руку. Топор опустился. Всё стихло.
Кровь залила бревно. Птица затихла. Отец молчал, а потом тихо сказал:
–Хорошо. Молодец.
Я не сказал ни слова. Просто ушёл в дом, оставив отца и мать во дворе. Дверь скрипнула за спиной, и я будто провалился в тишину.
Поднявшись по скрипучим ступенькам, я вошёл в свою комнату. Там было холодно, как всегда. Печь не топилась, окно запотело от моего дыхания.
Я сел на кровать и закрыл глаза. Медленно вытянул руки вперёд, как будто держал скрипку. Левая рука сжала воздух, где должен был быть гриф, правая повела воображаемый смычок.
Я начал играть.
Мелодия рождалась только в моей голове, но она звучала так ясно, так громко, будто действительно лилась в пространство. Она была грустной, но красивой. В ней было всё – снег, крики отца, куриная кровь на топоре, моя мечта.
Мелодия успокаивала. Я уходил в неё с головой, будто в мир, где не было сарая, крови и приговора, которому меня готовили. Я играл, пока пальцы не замёрзли. Я играл, пока не перестал чувствовать страх.
В тот день я впервые убил. Но воображаемая скрипка помогла мне остаться собой.
Глава 3
День за днём отец заставлял меня брать в руки топор. Работа палача была грязной. Не в смысле крови – отец умывался после каждой казни, менял рубаху, чистил топор до блеска. Грязной – в смысле душевной. Но при этом высокооплачиваемой. Мы жили лучше других: в доме был свой погреб, дров хватало на всю зиму, у матери было даже зеркало с медной рамкой, привезённое из Мюнхена. Но всё это ценой одиночества и страха. Отец был одним из лучших палачей в округе. Его знали по точности и скорости. Он обезглавливал с одного удара, быстро, чисто, без визга и долгой агонии. Казни через повешение он тоже проводил безошибочно – знал, где сделать петлю, как рассчитать высоту, чтобы шея ломалась сразу. Вульф его очень хорошо подготовил.
Отец никогда не брался за мелкие подработки. Не пытал, не собирал пошлины с проституток и борделей. Эти дела считались среди населения особенно грязными, из-за этого этим обычно занимались плачи. И хоть за них платили щедро процентами с доходов заведений – отец считал это недостойным.
«Мы не мусорщики», – говорил он однажды, когда я услышал разговор с каким-то городским стражем.