Краузе, подышал на руки, чтобы немного их отогреть и достал из внутреннего кармана казенный лист бумаги.
– Вот читай – мне приказано немедленно доставить тебя в штаб!
– А как караул? Я что могу оставить пост?
– Лемке – Лемке засранец, через пять минут тебя сменить. Я дал команду и он уже собирается, – сказал Краузе. –Мне силой пришлось вытаскивать его из-под одеяла, чтобы объявить приказ на службу.
Пока я общался с Краузе, Карл выполз из подвала. Он был сонный и весьма раздраженный. Его конечно можно было понять: кому было интересно торчать в карауле в тридцатиградусный мороз. Даже, несмотря на овчинный тулуп, который носил часовой. Мороз пробирал до самых костей, и нам приходилось обматывать себя газетами, тряпками, чтобы хоть как-то сохранить тепло. Бывает обидно, когда ты несешь службу, а твои боевые камрады сидят вокруг теплой печки, пьют французское вино, играют в карты и набивают брюхо жареным картофелем. От этого становится грустно и зябко.
Краузе достал табак и раскурил трубку. Он сделал пару глубоких затяжек и сказал:
– Дай-ка мне сынок, глянуть, что у тебя там, – сказал он, указывая мундштуком на мой карабин. – Предъяви оружие к осмотру! Ты парень не обижайся, но я не хочу, чтобы ты случайно прострелил мой окорок.
Я передернул затвор. Удалив патрон из ствола оружия, я показал ему, разряженный карабин. Вальтер облегченно вздохнул.
Обер–фельдфебель боялся, что я могу случайно выстрелить ему в спину, когда мы будем ползти по окопам и подвалам. Таких случаев в вермахте было довольно много, и эти потери не списывались на большевиков, а висели грузом на семье погибшего.
В этот миг, на посту появился заспанный Лемке. Он увидел меня и стал стенать, словно пожилой мюнхенский угольщик, который болел артритом, но ради благополучия семьи продолжал таскать тяжелые мешки с углем.
– Петерсен, черт бы тебя побрал! Ты, что сваливаешь под крылышко командира дивизии, – спросил он завидуя.
– Такова воля нашего господа, – сказал я, переводя разговор в нейтральную плоскость.
– А ты будешь забирать свой паек, или разрешишь камрадам его слопать, – спросил Лемке, глядя мне в глаза.
В те суровые дни каждая корка хлеба, каждая банка сосисок или колбасного фарша были на вес золота. Это хорошо, что большевики, отступая, бросили в своих хранилищах больше трехсот тон картофеля. Он стал на время блокады нашим желанным трофеем, который спас полк от тотального голода.