Леха знал: в эфире ничего нет.
Он проверял это сотни раз, еще до того, как Костя научился отличать провода от змей. В те дни, когда город только начинал задыхаться в тишине, Леха сидел на крыше сам – с тем же приемником, только поновее, с надеждой посвежее. И слышал то же самое: шипение, треск, мертвые волны.
Он даже антенну менял. Дважды.
И все равно – пусто.
Так что, когда Костя прибежал к нему вечером, с горящими глазами, с обрывками слов – Леха, там! В эфире! Голос, я слышал! – тот не сразу повернулся.
– Ты лампу перегрел, – только и сказал Алексей, не поднимая глаз от раскуроченной панели.
Костя выдохнул, как будто ударили в живот.
– Я не гоню, честно. Там было – «слыш… им» или что-то такое. Не по-человечески, но… живое.
Леха молчал. Снимал сгоревшую обмотку, двигал плоскогубцами, будто упрямо ковырялся в собственных мыслях.
– Это может быть все что угодно, – сказал он наконец. – Запись. Отражение от ионосферы. Перехват старого канала.
– Или кто-то, как я, просто крутит ручку и надеется.
– Надеется, – повторил Леха, как будто слово ему не понравилось на вкус.
Он не хотел идти. Не хотел проверять. Но проверил.
Через час он уже стоял внизу, глядя на «Янтарь», молча кивнув Марине, которая осталась чуть позади. Приемник был включен. Эфир шептал что-то свое, привычное.
– И что? – пробормотал Леха. – Где твой голос?
Костя молчал. Но смотрел. Ждал.
– Умершие сети, – сказал Леха. – Все эти вышки, приемники, ретрансляторы – как кости без тела. Никуда они не передают. Только эхом себе в ухо.
Он хотел сказать это вслух. Хотел, чтобы Костик услышал, понял и отпустил.
Но не сказал. Потому что в этот самый момент – в эфире опять что-то пискнуло.
Совсем тихо. Почти незаметно.
Как сердцебиение.