Она остановилась совсем близко. Он чувствовал слабый запах ее духов – что-то терпкое, с нотками озона, как воздух перед грозой. И еще что-то – запах самой кожи, почти неуловимый, но тревожащий.
– У тебя есть имя? – спросил Нуар. Это был не праздный вопрос. Имена были ярлыками, бирками. Но сейчас ему нужен был этот ярлык.
Она рассмеялась. Тихо, почти беззвучно.
– Имена – это для тех, кто боится быть забытым. Можешь звать меня… Эхо. Ведь я именно то, чего тебе не хватало, не так ли? Ответ на твой невысказанный крик.
Эхо.
Нуар смотрел на нее, и мир вокруг – вонючий переулок, равнодушный дождь, далекий гул города – все это отступило, сжалось до точки, в которой были только он и она. Два отражения в луже грязи, готовые слиться в одно уродливое, но завораживающее пятно.
– Возможно, – сказал он наконец. – Возможно, ты права.
Красный зонт медленно опустился, закрывая их от назойливых капель. Или, наоборот, создавая под своим куполом их отдельный, извращенный мир.
Глава 4
Они не говорили много в ту первую ночь, после того как красный зонт сомкнулся, отгородив их от остального тонущего мира. Слова были излишни, как инструкции к хорошо смазанному механизму гильотины. Их взгляды, их молчание, редкие, обрывочные фразы – все это сплеталось в тугой узел общего понимания, мрачного и возбуждающего. Эхо двигалась с ним, словно всегда была его тенью, его недостающей половиной, той самой струной, которой не хватало его инструменту для извлечения идеальной, леденящей душу ноты.
Выбор пал на следующий вечер. Не на кого-то конкретного, нет. Сначала они выбрали место. Заброшенный кукольный театр на окраине города, его фасад – облупившаяся улыбка Пьеро, один глаз выбит, словно ему подмигивал сам Дьявол. Десятилетиями он стоял там, памятник забытым детским радостям, превратившимся в пыльные кошмары. Идеальная сцена.
– Здесь даже декорации не нужны, – прошептала Эхо, ее голос звучал приглушенно в затхлом воздухе зрительного зала, где кресла были выпотрошены, а на сцене валялись сломанные марионетки, их нити перепутаны, как судьбы людей. Ее глаза блестели в темноте, отражая скудный свет, проникавший сквозь заколоченные окна. – Публика сама придет. Мертвая публика для мертвого искусства.
Нуар почувствовал укол почти детского восторга. Она понимала. Она не просто принимала его тьму, она добавляла в нее свои, еще более глубокие оттенки.