Башня издала низкий стон – деревянно-каменный: множество этажей скрипнули, будто суставы древнего зверя. Хранитель поймал себя на мысли, что башня – это его тело, а он – её сердце, и сейчас это сердце намерен извлечь кто-то другой.
Он отвернулся и зажмурился. Шагнул назад.
Когда открыл глаза, зеркало лежало целым. Никаких трещин. Никакой крови. Только своё отражение – усталое, испуганное, несколько лет постаревшее за эту одну ночь.
– Ты сходишь с ума, – сказал он себе.
Но свиток на столе сиял словом «Кераст», и внутри этого слова жило пламя.
Он понял, что сегодня ночью спать не будет. Он сядет и напишет всё, что сможет вспомнить – откуда взялось это имя, где видел он этот герб ворона, слышал ли когда-нибудь о Совете Чистоты, истинном ли Совете…
А за окном мерцал огонёк на горизонте, и казалось, что с каждым взмахом сердца он становится ближе.
К утру он не написал ни строчки. Чернила на пергаменте сворачивались в странные пятна, уклоняясь от пера. Мир сопротивлялся. Словно сам воздух отсасывал чернила, не давая сточить их на бумаге.
И только одна нота звучала, пока он сидел в тишине. Это был невидимый колокол где-то далеко в склепах реальности. Он ударял ровно: дин… дин… дин… И каждый удар подсказывал, что ночь не забыла, как его зовут, даже если он сам забыл.
Хранитель поднял голову, посмотрел на потолок – там появилась тонкая щель, из которой сеялся белый песок. Он потянулся рукой и коснулся россыпи. Песчинки были горячими. На пальцах остался странный красноватый отпечаток, как пепел костра, которого он не разводил.
«Кераст зовёт», – произнёс он шёпотом, будто имя могло услышать его и без зеркал.
Сквозь каменные стены в ответ прошёл шорох, похожий на шелест тысяч страниц, когда кто-то нетерпеливо перелистывает толстую книгу, желая дойти до финала.
Хранитель положил ладонь на свиток. Жар шёл изнутри, словно бумага прятала горящее сердце. Он зажмурил глаза и услышал собственный голос – но старый, надломленный, чужой: «Ты был королём. Ты был огнём. Ты был клинком. Вернись».
Он отдёрнул руку – и пусть ногти впились в ладонь, кровь капнула на камень, он не почувствовал боли.
Потому что болью уже был мир.
Глава 2. Первое трещание реальности
Хранитель проснулся оттого, что бумага жила своей жизнью.
Он сидел за столом, хотя клялся себе лечь хоть на час. Проблеск рассвета едва касался зубцов башни, а чернила на старейшей Хронике ползли, как чёрные муравьи-сафо. Они стекали со строк, ломаясь на клочки, будто от них отрезали кусочки правды острым ножом.