, и
Отче, в руки Твои предаю дух Мой.
Qualis artifex pereo… Шепот пронесся сквозь Вечность. Но это был уже не вопль гордыни смертного актера. Это был тихий, всепонимающий смех Того Единственного Артиста, кто разгадал великую шутку – шутку о Бесконечном, играющем в конечное, о Боге, играющем в смертного и скорбящем о своей роли перед финальным занавесом. Смерть Артиста в роли – не есть ли это освобождение для Самого Артиста?
Просветление пришло не как вспышка света, но как тихое, полное узнавание: я – это и Нерон в его последнем предсмертном страдании и тщеславии, и Христос в Его всепрощающей любви и жертве, и Учитель с пустой чашей в руках, и сам этот бамбуковый коврик, впитывающий пролитую влагу чая и разбитые иллюзии времени.
Учитель улыбнулся – улыбкой Дао, не имеющей причины и следствия.
– Теперь ты постиг. Истинная чайная церемония – это не ритуал с порошком и бамбуковым венчиком. Она длится ровно столько, сколько нужно, чтобы умереть и возродиться между вдохом и выдохом. Слова Нерона были лишь коаном, ключом к двери, за которой нет ни дверей, ни входящего.
И в стылом воздухе сада, вопреки календарю глубокой зимы, на старой, корявой сливе внезапно раскрылся первый, нежно-розовый, совершенный цветок.
В бездонных чертогах вечности странствовал некогда дух, терзаемый жаждой подлинного ведения. Словно слепец в лабиринте зеркал, он блуждал меж отражений Истины, которые философы именуют "понятиями", а мистики – "завесами". Тончайший Доктор, чьи слова сияли над ним недосягаемой звездой, провозгласил когда-то: "Разум Отца постигается лишь в молниеносной вспышке интуиции, ибо всякое опосредованное знание подобно мертвому слепку с живой плоти бытия".
Когда пыль древних библиотек забила ему легкие, а свитки премудрости начали меркнуть перед лицом экзистенциального голода, дух этот предстал перед Мастером, чье молчание было подобно океану, вмещающему все реки человеческой мудрости.
– Знание бывает двояким, – изрек Мастер голосом, в котором слышался шелест листьев вечности. – Одно подобно карте пустыни, другое – самой жажде, высекающей родник из камня.
И поведал ему историю, достойную запечатлеться в пурпурных чернилах на пергаменте вечности:
В мраморных покоях восточного деспота, где воздух был напоен ароматами цветов, не имеющих названия на языках смертных, жил юноша-евнух. Лишенный телесной страсти, он обладал душой столь чувствительной, что каждая нота, сыгранная придворными музыкантами, вызывала в нем трепет, подобный священному экстазу дервишей.