любви, но сама Любовь – то прямое, интуитивное постижение, что ярче тысячи солнц и дороже самой жизни; то, чего не постичь ни мечом, ни властью.
Так окончил Мастер притчу свою. И вопрошавший умолк, ибо впервые прикоснулся к различию между словом, указующим на Истину, и самой Истиной, что открывается лишь в безмолвии прямого опыта, тая в себе улыбку за гранью понимания.
В те дни, когда мир был прост и ясен как грифельная доска, а истина умещалась между цифрой и мелом, учительница моя сказала: «Два да два – четыре. Не гадай, а считай».
Я послушался – но не до конца.
Годы спустя, когда зелёный чай в моей чаше стал отражать луну точнее, чем все вычисления, я вдруг увидел:
Под ногами Каннон
чистый родник —
два плюс два…
Но ведь родник-то течёт!
И тогда я понял ту первозданную арифметику, где:
– капля + капля = поток
– смех + смех = мудрость
– жизнь + смерть = хайку
Учительница была права – нельзя писать «пять» вместо «четыре». Но она не сказала, что когда считаешь волны, облака или слёзы – там другие цифры. Точнее, цифр там нет вовсе.
Теперь я знаю: математика – для рынка, дзен – для души. А когда приходит вечер, я кладу перед собой два камня:
– один называю «два»
– другой – «два»
– а между ними ставлю чашку чая
И если в этот момент пролетит стрекоза – получается ровно столько, сколько нужно для просветления.
P.S. А родник всё течёт. Даже ночью. Особенно ночью.
Барабан, разорвавший ночь
В те дни, когда я еще носил шафрановые одежды, один старый монах сказал мне: "Ты будешь созерцать мандалу, пока камни не заплачут".
Я старался.
Сперва – через мантры. Потом – через визуализацию. Но мандала оставалась лишь цветным песком.
Тогда я взял древний дамару – тот, что хранился в чёрном ларце за алтарём. Говорили, его половинки помнят голоса детей, чьи имена стёрло время.
В полночь, когда даже тени спали, я вышел к обрыву.
Первый удар – и кости запели.
Второй – и звёзды задрожали.
К третьему горы начали дышать.
И вдруг – тишина.
Не моя. Вселенной.
Я понял это лишь когда лёгкие отказались работать. Ни вдоха, ни выдоха – только пустота, звонкая, как внутренность дамару.
"Так вот как умирают дети" – мелькнуло где-то в остатках сознания.
И тогда —
– не свет,
– не прозрение,
– а само место, где мандала всегда была закончена.
Утром меня нашли без памяти, но с улыбкой. Дамару лежал рядом – треснутый вдоль.