Его душа томилась по таинству, которое суфии называют "вкушением", даосы – "недеянием", а поэты – "смертью в любви". Мудрецы дворца рассказывали ему о "страсти" как о категории метафизики, воины описывали ее как технику владения собой и противником, поэты воспевали как метафору космического единства – но все это было подобно попыткам описать солнечный свет слепорожденному или шум моря тому, кто никогда не покидал горных вершин.
Среди наложниц падишаха была одна, чьи глаза напоминали бездну звездного неба, темную и манящую. В ее присутствии юноша чувствовал странное беспокойство, словно перед грозой, когда воздух сгущается и трепещет от предчувствия молнии.
Однажды ночью, когда лунный свет превратил мраморные колонны дворца в призрачный лес, юноша услышал тихий плач. Следуя за звуком, он нашел ту самую наложницу у края фонтана. Ее слезы падали в воду, сливаясь с песней струй.
– Почему ты плачешь? – спросил он.
– Я плачу о тебе, – ответила она, подняв взор. – О тебе и обо всех, кто знает о любви лишь по книгам и песням. Это все равно что знать о вкусе меда, никогда не пробовав его.
В ее словах была та непосредственная мудрость, которой не достигнуть даже через многие годы изучения трактатов. Повинуясь неведомому доселе порыву, юноша протянул руку и коснулся розы в ее волосах – действие столь же запретное, сколь и неотвратимое, как падение звезды.
Едва его пальцы коснулись лепестков, как стражи, словно материализовавшиеся из теней, схватили его. Падишах, разбуженный донесением, приговорил его к смерти на рассвете.
В последнюю ночь своей жизни юноша не молился и не плакал. Впервые он чувствовал себя пробужденным от долгого сна. Когда первые лучи солнца окрасили горизонт, его вывели на площадь перед дворцом, где палач уже ожидал с обнаженным ятаганом.
Когда же возвели его на помост, и холодная сталь уже замерла над его главою, вопросили его о последнем желании.
– Молю лишь об одном, – прошептал он, – пусть та, чья красота стала причиной моей гибели, подарит мне ответный поцелуй.
Падишах, усмотрев в этом причудливый финал драмы, склонил главу в знак согласия. И дева, бледная и трепещущая, приблизилась и коснулась своими устами губ осужденного.
А потом узрели все – и падишах, и страж – на его лице не гримасу боли, но улыбку неземного блаженства, неясную, как свет за горизонтом. Ибо в единый, последний миг было даровано ему не знание