Руки, дрожащие, непослушные, сами потянулись к тайнику. Пальцы развязали грубый узел, нащупали гладкое, прохладное дерево. Шкатулка. Маленькая, темная, без единого замка или щеколды. Но вся ее крышка была покрыта тончайшей, искусной резьбой – птица, распахнувшая крылья в вихре пламени, птица, восстающая из пепла. Феникс. Образ из сказок, что шепотом рассказывали у очагов самые древние старики – символ сгоревшей надежды и невозможного возрождения.
Едва подушечки пальцев коснулись резного дерева, по венам пробежал странный, глубокий жар. Не тот рваный, панический огонь, который она знала и ненавидела. Этот был иным – ровным, сильным, пульсирующим, словно сама душа древнего дерева пробудилась от ее прикосновения. Зов внутри усилился, обрел направление – безмолвный вектор, указующий прочь из этого города-могильника, прочь из удушливой паутины страха, туда, на северо-запад, где островерхие пики гор, прозванных Драконьими Зубами, рвали серое, равнодушное брюхо неба.
Стражники прошли мимо, их голоса и тяжелый шаг удалялись, растворяясь в гулком эхе каменных колодцев. Но Эшлин уже не слышала их. Ледяные тиски страха чуть ослабли, но не исчезли, лишь потеснились, уступая место новому, острому, почти болезненному чувству – предначертанности. Судьба, от которой она бежала всю жизнь, настигла ее в этом грязном переулке и властно потянула за собой. Шкатулка в ее руках была теплой, ощутимо, невозможно теплой в этом стылом воздухе. Она больше не могла здесь оставаться. Мать оставила ей не просто память. Она оставила ей путь сквозь тьму.
Эшлин медленно поднялась. Ноги одеревенели, но держали. Она расправила плечи, отряхивая налипший мусор с потрепанной юбки. Взгляд ее, обычно затравленный, мечущийся, как пойманный зверек, обрел новую, незнакомую ей самой твердость. Она не знала, что ждет ее там, в диких, неприступных горах. Но впервые за свои девятнадцать лет она знала, куда идет. Не убегала – шла навстречу. Навстречу зову огненной птицы.
Глава 2: Тропа Теней и Шепота Ветра
Побег из Ривертона остался в памяти рваным полотном из смазанных картин: ночные перебежки под ледяным дождем, острый запах страха, смешанный с ароматом прелой листвы в придорожных канавах, вкус краденого, черствого хлеба во рту. Мир за городскими стенами оказался не просто неуютным – он был болен. Небо неделями висело тяжелым, грязновато-серым пологом, словно выцветший саван. Солнце если и показывалось, то бледным, немощным диском, неспособным разогнать стылую мглу. Холод пробирал не до костей – он словно просачивался внутрь, в самую кровь, неся с собой апатию и тихую панику. Это был не просто холод – это было угасание. Дыхание мира становилось реже, тише.