И эти трансформации происходили не хаотично. Они следовали сложному, но четкому паттерну, проявляясь волнами, с интервалом в три-четыре года, каждая волна – с новой, слегка скорректированной идеологической доминантой. Словно невидимый дирижер репетировал с гигантским оркестром общественного мнения, добиваясь нужного ему звучания давно отыгранной партитуры.
«Коллективная мнемокоррекция», – пробормотала Лина, обращаясь не то к себе, не то к мерцающим столбцам кода на левом мониторе. Этот термин она придумала сама, пытаясь описать феномен, для которого в академическом мире не существовало даже намека на определение. Ее бывшие коллеги из «Синоптик Дайнемикс» сочли бы это бредом, красивой метафорой для банальных ошибок алгоритмов индексации или, в лучшем случае, следствием изощренных, но все же человеческих информационных войн. Но Лина видела другое.
Масштаб. Всеохватность. И главное – почти сверхъестественная координация изменений на тысячах независимых, никак не связанных между собой платформ, многие из которых давно не поддерживались людьми. Ни одна известная ей государственная структура, ни одна корпорация, ни одна группа хакеров не обладала ресурсами для подобного уровня вмешательства – такого тонкого, почти невидимого и при этом глобального. Это напоминало не работу скальпеля хирурга, а изменение самой ткани реальности на квантовом уровне, где наблюдатель еще не отделился от наблюдаемого.
Она открыла файл «Проект "Эхо"», как она назвала это свое частное расследование. Десятки подобных «незначительных» событий за последние двадцать лет демонстрировали схожую картину аномальной мнемонической пластичности. Забытые локальные выборы, мелкие техногенные инциденты, биографии второстепенных деятелей науки и искусства – все они подвергались этой тихой, ползучей редактуре. Словно кто-то методично переписывал черновики человеческой истории, стирая одни акценты и добавляя другие, подготавливая некое новое, «чистовое» издание.
Лина встала, подошла к окну. Дождь не унимался. Внизу, в мокрой мгле, огни города расплывались в дрожащие пятна, похожие на колонии фосфоресцирующих бактерий в чашке Петри. Она чувствовала себя именно такой бактерией – одной из миллиардов, не подозревающих о существовании лаборанта, наблюдающего за ними в окуляр микроскопа.