«Это… – она запнулась, что было для нее крайне нехарактерно. – Это Королевский Манифест. О Духе Нации и Непреложности Модерна!»
Аларик подошел ближе. Запах паленых бинтов стал почти невыносимым, но профессиональное любопытство пересилило. Он заглянул через ее плечо. Строчки прыгали перед глазами, кривые, как улыбка висельника, и полные таких высокопарных банальностей, что у Аларика задергался левый глаз. «Народ наш, подобно гордой птице, должен парить в эмпиреях строго заданных хореографических па, отбросив низменные подергивания фольклорных рудиментов…»
Он не выдержал.
«Простите, Ваше Величество, – сказал он, и голос его был обманчиво мягок, – но это не манифест. Это… это похоже на предсмертную записку здравого смысла, написанную под диктовку взбесившегося попугая».
Тишина, обрушившаяся на комнату, была настолько плотной, что, казалось, ее можно было намазывать на хлеб вместо масла. Даже ветер за окном притих, будто заслушавшись. Королева Элоиза медленно повернула к нему голову. Ее лицо из цвета грозовой тучи превратилось в цвет очень спелого помидора, который вот-вот лопнет.
«Что… ты… сказал?» – прошипела она так, что Аларик почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий никакого отношения к сквозняку из окна.
Аларик вздохнул. Пути назад не было. Да он его и не искал. «Я сказал, Ваше Величество, что это чудовищно. Ваша метафора с птицей спотыкается на взлете и разбивается о скалу банальности. «Эмпиреи строго заданных хореографических па» – это звучит так, будто вы пытаетесь заставить ангелов маршировать строем. А «низменные подергивания фольклорных рудиментов»… Ваше Величество, вы хоть представляете, как это оскорбительно для тех самых рудиментов? Да они бы обиделись, если бы умели читать!»
Он ожидал крика, приказа страже, возможно, немедленного запуска в его сторону тяжелым серебряным подсвечником. Но Королева молчала. Она смотрела на него во все глаза, и в их глубине уже не было чистого гнева. Там плескалось что-то еще – изумление, неверие и… да, кажется, тот самый интерес, который возникает у человека, впервые увидевшего говорящую собаку. Особенно если эта собака только что раскритиковала его любимый галстук.
Наконец, она произнесла, и голос ее был на удивление спокоен, хотя и вибрировал, как натянутая струна: «Ты… Ты смеешь?!»