На стенах висели картины. Не просто изображения, а живопись. Пятна цвета, линии, формы, которые, казалось, должны были что-то значить, вызывать отклик, но не вызывали ничего, кроме констатации их присутствия. Абстракция. Как и мое собственное положение – абстракция сознания, лишенная конкретики бытия. Они просто были, как и шкаф, как и потолок. Их бытие было неоспоримо, их смысл – недоступен. Они висели там, надменно демонстрируя свою завершенность, свою принадлежность к миру плотных, завершенных объектов, в то время как я был лишь неполным, текучим сознанием, моей осознающей себя субъективностью, ищущим хоть какой-то якорь.
Где я? Вопрос прозвучал в голове, как эхо в пустом зале, но не в зале, а в этой комнате, наполненной чужим, равнодушным бытием вещей. Это не моя комната. Или… моя? Как узнать? Что такое моя? Это обладание? Принадлежность? Часть истории? Но истории не было.
Попытка вспомнить. Вчера. Что было вчера? Пустота. Зияющая, безмолвная пустота, простирающаяся назад, кажется, до самого момента этого внезапного, травматичного пробуждения. Ни лиц, ни звуков, ни запахов, ни событий. Ничего. Как будто жизнь началась только сейчас, с этим светом, пробивающимся сквозь чужие шторы, с этим высоким потолком, с этой давящей реальностью старинной мебели. Это был ужас небытия, абсолютного отсутствия прошлого, а значит, и основы для настоящего. Я был сознанием, брошенным в мир без предисловия, без корней, без причин. Отсутствие идентичности было не просто неудобством, это была метафизическая боль – осознавать себя, не зная кем ты являешься. Я был как книга, открытая на пустой странице в середине тома, не зная ни начала, ни того, что было прочитано до этого.
Я поднял руку. Моя рука? Она выглядела как рука – кожа, кости под ней, линии на ладони, которые, возможно, хранили чью-то судьбу, но не мою, не ту, что я мог бы прочитать или вспомнить. Я пошевелил пальцами. Они повиновались. Но это было движение объекта, подчиняющегося воле, которая сама была лишь недавним, неустойчивым явлением. Эта рука не несла истории. Ни мозолей от работы, ни шрамов от старых ран, ни даже примет, которые связали бы ее с каким-то прошлым я. Она просто была. Как стул. Как шкаф. Часть этой объективной реальности, к которой мое сознание было каким-то образом приковано, но которую не узнавало как свою. Мое тело было для меня таким же чужим, как и мебель. Оно было моей фактичностью, моей данной, неоспоримой реальностью в мире, но реальностью без внутренней связи с моим сознанием, моим субъективным я.