«Данность». Именно так называется эта книга. Потому что она о том, что есть. О том, что было дано мне – как факт существования, как набор ощущений, как поток сознания, как бремя свободы – пережить, передумать, прочувствовать. И о том, что теперь я отдаю вам как данность – эти страницы, эти слова, эту попытку покончить с прошлым, с этой тенью, с этой непрекращающейся тошнотой.
Для меня эта книга – прощание. Жесткое, необходимое прощание. Прощание с тенью, которая была слишком долго моим спутником. Прощание с мучительными, неразрешимыми вопросами, ставшими частью плоти. Прощание с самим собой, каким я был под этим неподъемным грузом. Я вырываю это из себя и отдаю вам. Надеюсь, отчаянно надеюсь, что после того, как будет перевернута последняя страница, воздух станет разреженнее, а шаг – легче. Что я смогу идти дальше, не таща за собой этот труп из мыслей и чувств.
Вот она. Моя «Данность». Добро пожаловать в эту тяжесть, которую я больше не могу нести один.
Сознание не всплыло плавно, как пузырек воздуха в воде, оно было, скорее, вырвано из какой-то бесформенной бездны, швырнуто на ослепительную, твердую поверхность бытия. Я – если это Я уже существовало – ощутил себя не сущностью, но чистой точкой восприятия, парящей над… над чем-то. Первым было ощущение мягкости под телом – не приятной мягкости, не обещающей забвения или уюта, но просто существующей мягкости, неоспоримо занимающей пространство, принимающей форму, удерживающей меня в этом внезапном, необъяснимом здесь. Затем свет. Нежный, утренний свет, проникающий сквозь кисею чего-то белого и полупрозрачного. Шторы? Да, шторы. Слово возникло само, как будто висело в воздухе, готовое быть подобранным, словно выброшенный на берег обломок языка. Но что оно значило здесь? В этом месте, где мое сознание, мое субъективное я, оказалось абсолютно оторванным от мира объектов, их неподвижного и полного бытия? Это было ощущение суперфлюидности, ужасающей легкости, не связанной ни с чем, плавающей над миром, но не принадлежащей ему. Нереальность окутывала меня, как туман, делая каждую воспринимаемую вещь одновременно кристально четкой в своей данности и призрачно чужой.
Место. Глаза открылись полностью, фокусируясь на потолке. Высокий потолок, белый, ровный, без единого изъяна, словно чистое небо над пустыней. Он просто был. Над ним. Его бытие было неоспоримо, его высота – подавляюща. Он простирался вверх, создавая ощущение огромного, равнодушного пространства, в котором мое крошечное, невоплощенное сознание казалось пылинкой. Поворот головы. Комната. Комната с высоким потолком, наполненная старинной мебелью, которая, казалось, обладала собственной, древней памятью, недоступной мне. Массивные формы, темное дерево с глубокой патиной, резные ножки, изогнутые спинки кресел – все это несло отпечаток изысканного вкуса, чужого, как и все остальное. Каждое кресло, каждый стол, каждый шкаф обладали своей плотной, непоколебимой фактичностью, своим тяжеловесным инертным бытием, которое давило, почти вызывая физическую боль. Шкаф, этот Левиафан из дерева, стоял в углу, его тупое, молчаливое бытие заполняло отведенное ему пространство с самодовольством скалы. Стол. Стул. Они существовали. Их существование было неоспоримо, плотно, оно давило своей неопровержимостью. Но они были чужими. Абсолютно чужими, как декорации в чужом, непонятном сне.