– Есть закурить, а? Или пару монет, а?
Никита остановился. Сердце стукнуло в груди резко. Он сжал кулаки. Было что-то в лице этого человека… нет, не угроза – пустота. Та же пустота, что была в глазах его коллег, в голосах соседей, в отражениях в окнах. Только обнажённая до кости.
– Проходи мимо, – сказал Никита, тихо, но сдавленно.
– Эй, чего ж ты сразу… – Бомж сделал шаг ближе. – Я ж по-человечески.
Никита сжал кулак так, что хрустнули пальцы. В голове вспыхнула картинка – удар, зубы, кровь на асфальте, крик. Всё в нём сжалось от отвращения и злости. Ему хотелось – боже, как хотелось – врезать. Врезать не этому человеку, а всему городу, всем утрам, лифтам, офисам, соседям, Павлу, рекламам, сверлам. Просто одному лицу, на котором весь мир.
– Ещё шаг – и ты получишь, – прошипел он.
– Ого, какой грозный, – засмеялся тот, но смех был вялым, словно из тела без сердца.
И тут Никита заметил двух полицейских. Они шли вдалеке, медленно, как тени. Один держал термос, другой что-то говорил, жестикулируя. Но форма – форма была как якорь. Он знал, как это работает. Ему не нужна была бумажная волокита, объяснения, взгляды, протоколы.
Он отступил на шаг, развернулся и пошёл прочь, не сказав ни слова. Мужик что-то выкрикнул ему вслед – может, проклятие, а может, просто звук – но Никита не обернулся. Он шёл быстро, будто пытался сбежать от собственного сердца, колотившегося как у загнанного зверя.
И всё-таки, пока он шёл, внутри него оставался осадок – не от страха, не от угрозы. От бессилия. Он даже ударить не мог. Даже это было у него отнято.
Город смеялся сквозь его зубы.
Метро, как всегда, встретило его глухим рёвом. Лестницы, словно кишки бетонного чудовища, проглатывали людей по одному. Двери открывались и захлопывались, как пасти – с тяжёлым шлёпаньем, утомлённым, но точным. Никита вошёл в вагон и сел у окна, уставившись в отражение – лицо стало ещё бледнее, скулы резче, глаза глубже. Он выглядел так, будто его собирали по частям и кое-где не дособрали.
Против него сидел мужчина лет пятидесяти с пыльным портфелем. Он кашлял. Сначала раз – в кулак, потом второй, третий. Кашель был липкий, старый, словно из него вылетали годы, осевшие в лёгких. Каждый раз он прикрывался рукой, но это только усугубляло эффект – как будто пытался удержать в себе разложение. Никита моргнул. Запах антисептика и старого табака вперемешку с чем-то тошнотворно-сладким, как будто рядом разливали сироп по грязной плитке.