– Не любите вы евреи советскую власть. Сами ее породили и сами не любите, – сказал Дед из другого конца большой, на сорок шконок, камеры.
– А тебе, Дед, никто голоса не давал. Ты должен молчать, когда пацаны разговаривают.
– Да ладно, – сказал Фельдмаршал, – я ему отвечу. Мы ее породили, мы ее и…
– Кончай антисоветчину разводить, – оборвал его из открывшейся кормушки попкарь. Отбой, всем спать.
– Какое сегодня число, начальник? – обратился к попкарю Кнырь.
– Не знаю, – ответил попкарь.
– А кто знает?
– Никто не знает, – сказал попкарь многозначительно.
– Вот, бля, на свободе счет времени потеряли. Кто же мне конец срока вычислит, – сказал Кнырь.
– Амунистия, – хохотнул попкарь. – Завтра всем амунистия. Исправимых на стройки народного хозяйства, а остальных в подвал. Вот тебя, Рабинович, в подвал, – сказал он Фельдмаршалу. – Я тебя лично расстреляю.
– Да, что хоть случилось? – спросил Пожарник.
– Машеров умер, – наслаждаясь риторическим эффектом, произведенным, через квадратную дырку в двери, сказал попкарь.
– Как умер, молодой же совсем был?
– Тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, – сказал Фельдмаршал.
– Убили, – сказал попкарь. – Аварию подстроили.
– Кто? – спросил Кнырь.
– Известно кто, эти, – ответил попкарь многозначительно.
Камера надолго замолчала, обдумывая новость.
– Вот же блядь, – сказал философски Лысый, – мы тут в духоте, в тесноте и в говнище, всякой дрянью нас кормят, без водки, без баб и без праздников, но нам все же лучше чем ему.
– Откуда ты знаешь, может он сейчас в раю, – сказал попкарь.
– Какой ему рай, – отозвался Дед из своего угла. – Он же коммунист.
– Так какое сегодня число! – воскликнул Кнырь, – кто нибудь скажет?
– Четвертое октября тысяча девятьсот восьмидесятого года, – сказал попкарь торжественно, как Левитан.