Короче говоря, сознание хомяк не потерял, а наоборот, приобрёл первый печальный опыт общения с русским купцом и сильно призадумался над жизнью своей хомячьей. Процесс осмысления обычно сопровождался у него и другими процессами жизнедеятельности.
Когда купец Абздыхин заметил, что карман парадно-затасканного сюртука начал протекать, могучий парусник под названием «Сибирская язва» (кстати, поскольку корабль этот частенько ходил за море, там снизу по-аглицки было приписано «Anthrax» и порт приписки проставлен – Средне-Верхнее Заанусье) нёс его к далеким, пропахшим навозом и прелыми кедровыми шишками берегам родного села. Факт протечки кармана не столько расстроил купца Абздыхина, сколько обескуражил:
– Запонки растаять не могли – уж температуру таянья козьего помёта я знаю, чай батька агрономом при царе ходил; пресс-папье оконфузиться не могло – не живое оно; хомяк мною усыплён и во сне под себя ходить не должен – так у В. Бианки в трудах написано.
Запустив руку в карман, купец Абздыхин был немало удивлён, когда почувствовал, что его будущий меховой гульфик совершенно озверело вцепился в указательный палец и сквозь зубы истошно матерится по-ипонски. То, что «гульфик» именно матерился, купец Абздыхин понял сразу, потому как язык этот знал и любил общаться на нём с местными торговцами.
С трудом отцепив хомяка от своей плоти и залепив недетского щелбана, он поставил пришедшее в некоторое замешательство животное на стол, за коим изволил трапезничать.
– Кукись ёрасико иритума! – пропищал хомяк.
– Ах ты прыщ заморский! Это ж кто тебе родительницу мою оскорблять позволил?! – в гневе купец Абздыхин был страшен.
То, что зверюга говорит, его не удивило, а вот то, что он позволил себе нахальство по отношению к матушке, было чересчур. Звезданув что есть мочи по столу, явно целясь в голову хомяку, купец Абздыхин промахнулся, но от сотрясения хомяк взлетел и врезался головой в подволок, шарахнулся об палубу и исчез в прогрызенной крысами дыре. Купец же Абздыхин, обляпавшись реповой кашей с луковой подливкой, ещё долго буйствовал и пытался поймать обидчика, но тот бесследно исчез во чреве корабля.
Пока посудина шла к родным берегам, команда часто слышала писклявый голосок хомяка из разных укромных мест корабля. В основном это были непристойности, чаще всего среди которых звучало слово «кукись», что означало на ипонском глагол повелительного наклонения, в продолжение которому русский человек обычно добавлял «твою мать», а ипонский – «ёрасико иритума». За что, в общем-то, и был прозван Кукишем. Но, под конец плавания, в лексиконе Кукиша заметно прибавилось слов из «великого и могучего», так что матросы почитали его за своего лепшего кореша, втихаря от купца Абздыхина подкармливали и прятали, а по прибытии отнесли на берег и выпустили в родном селе, где, как посчитали, столь образованный и закалённый хомяк не пропадёт…