Я забываю, какого цвета небо в Питере ранней зимой, как выглядит церковь в селе Кидекша, как в деревне Жельцы по утрам завывала лесопилка, какой злыдней у нас была молодая воспитательница в детском саду, отчего-то это чуть холодно вспоминать. Какие были кровавые бинты на котенке Мурзике, которого сшибло машиной и шибануло об асфальт, а бабушка выхаживала его, а я наутро проснулся и вижу котенка в бинтах с кровавыми пятнами. Он потом долго мне снился, и иногда, когда я хотел вспомнить что-то, отчего бы у меня обязательно должны были выступить слезы, я закрывал глаза и обязательно вспоминал Мурзика в кровавых бинтах. Все это я забываю. Забываю, как у нас жила черепаха Катя, а кот играл ею в футбол, а однажды уселся на ней, и все мы ее по всей квартире искали. Какая большая голова была у парня с четвертого этажа, с которым мы играли во дворе в бадминтон, какие были глаза у моего друга детства, когда он метнул в меня нож, а я резко отклонился, и нож воткнулся в спинку кровати. И все это было из-за дурацкой и сильно пьющей полноватой девицы, чьи сонные бедра я тоже спешу забыть. Я все это забываю, чтобы никогда не вспомнить.
Сквозь марево нечетких воспоминаний встают лица, голые и полуголые женские тела, города, их улицы, деревни с их полями и церквами вдалеке, с лесом, рекой, которая екает как сердце и приближается, особенно если с пригорка рвануть вниз. Веселые или усталые лица друзей, лица уже умерших любимых родных, крупная фигура моего любимого серо-полосатого кота, какие-то события, оставшиеся рубцами и ссадинами в самой памяти, хотя их раньше сердце на себе носило…
Я забываю, как он звонил мне по старому телефону, а я так и не вышел на площадь вместе со всеми; я забываю, как она посмотрела на меня ничего не видящими глазами; я забываю, как дедушка часто сидел рядом со мной за столом. И потом я часто вспоминал этот стол: слева пачка газет, а на столе встают сахарница, стаканы, дедушкин стакан с подстаканником и моя чашка с чаем, а наверху часы, черный футляр, бело-тусклый циферблат. Иногда я вспоминал этот стол отдельно, без сидящего за ним дедушки, иногда вместе с ним, как будто застав его в момент тихого разговора, где он больше слушал, а я больше говорил.
Я забываю о разных объятиях: одна, сверкая большой грудью, как бы летит надо мной, а я все стараюсь спастись на время от воспоминания о каком-то мачо, который держал ее взаперти на вилле года три, а вот другая своим легким семнадцатилетним телом прижимается ко мне и хочет забыть пьющую мать – одна была итальянка, другая австрийка. Я забываю все это и многое другое: легкие предательства, наши детские шалости и старую сахарницу в серванте. Забываю, как мне было радостно, грустно и одиноко стоять только что приехавшим стипендиатом французского государства в парижском аэропорту. Я один, а должны же быть какие-то люди, а там никого-никого… И этот пустой и какой-то равнодушный к человеку свет больших ламп. Забываю потом, как пролетели эти годы, забываю, как я стал тем, кем я стал сейчас.