Мой дядька с тех пор считал, что уже тогда, в несознательном возрасте, я честно высказал свое отношение к фальшивым чувствам на экране и в искусстве раз и навсегда. Тут он абсолютно прав, и я до сих пор ненавижу экранные поцелуи, а что сказала девушка и как выходил дядька мой из кино с потемневшими штанами и со мной на руках, этого я, разумеется, не помню. Но могу себе представить, что этот широкоплечий красавец смеялся во весь голос и вообще весь сиял от счастья с племянником на руках.
Теперь, увы, мы уже не сможем этого повторить. Я уже не малыш, а дядьки моего не стало в 2012 году, да и не в моде уже белые парусиновые костюмы, и не скажет мне он больше с заливистой усмешкой: «Пелемянник, а пелемянник, кто твои враги? Ты скажи, я разберусь».
Человек идет по улице, человек пожилой, а улица эта Арбат. Позади человека как-то невидимо струится прошедшее время лет. Хорошая тяжелая и своя прожитая жизнь. Со своими святынями и со своими ошибками. С трусостью своей, не казенной. И с восторгами своими, как-то легко расцветшими среди восторгов казенных.
Пришедшая вовремя или не вовремя слава, всемирная слава сценариста, напечатанные книги. Это не струится, а застыло там, позади. В районе Калошина переулка… И это несмотря на то, что он прожил и прошел весь некалендарный, а настоящий двадцатый век: от 1937 года в юности и войны до оттепели в зрелости. И вот на дворе шебутные и бессмысленные 90-е, прожевавшие и выплюнувшие на ветер все наши семидесятилетние надежды. И за этими временами там, впереди, клубится пустота.
Он привычно грустен, ведь нынешним временам он чужой и давно осознал это. За время большой и яркой жизни честное и совершенно не сгибавшееся перед начальством произведение всего одно, и это его дневник. Он вздрагивает: а все же нужно еще одно. Нужно выговориться перед смертью, написать что-то. Пускай это будет роман, но это очень нужно: выговориться самому себе через бумагу и чтобы бумага не была кляпом, который зажимает рот. А бумага была для него постоянным кляпом, который зажимает рот.
И даже, казалось бы, вся эта писанина еще была и кляпом на глаза. Это такой особый кляп, изобретенный советской цензурой словно по указке разных фантастов: видишь одно, а описываешь совершенно другое. И ведь писатели сами его на глаза себе надевали, этот невидимый кляп, чего уж там!